Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 111

В такой обстановке кто-то из близких учеников Каблукова, кажется, А.Ф.Капустинский, высказал идею — организовать вечер памяти почетного академика И.А.Каблукова. Идея оказалась популярной и вполне осуществимой. Делать всем было, собственно, нечего, и такой вечер мог явиться не только развлечением для почти всех химиков, но и принес бы пользу его организаторам, скучавшим по работе.

Вспоминаю, как В.И.Спицын41, А.Ф.Капустинский и другие ученики И.А.Каблукова захлопотали, уединяясь, что-то писали и т. д. И вот, наконец, появилось объявление о вечере, и в назначенное время собралось много народа. Докладчики — квалифицированные ученые — хорошо подготовились, и все слушали весьма внимательно около двух часов. Соскучилась ученая братия по работе, по непременным семинарам и ученым заседаниям. Вечер прошел блестяще. Он был, несомненно, событием в жизни ученых Химического отделения АН СССР и даже привлек внимание многих нехимиков. На вечер прибыл какой-то корреспондент «Известий», и уже на другой день была опубликована небольшая заметка о вечере памяти почетного академика И.А.Каблукова, который, по словам заметки, прошел тепло и т. д.

Однако следствия этого вечера оказались совершенно неожиданными. На очередной информации в среду О.Ю.Шмидт, покончив с официальной информацией, ухмыльнулся в бороду и сказал: «Я должен прочитать вам полученную мною телеграмму: „Прошу сообщить, когда я умер. Каблуков“». Телеграмма произвела большой эффект. Каблуков незадолго до этого был эвакуирован в Ташкент, но в Казани об этом не знали. Он случайно прочитал заметку в «Известиях» и прореагировал на нее телеграммой О.Ю.Шмидту. Он всегда был и сейчас оставался чудаком.

Я не помню сейчас точно, когда я выехал из Казани в командировку. Жизнь в Казани была мне совершенно не по нутру, и по служебным и личным обстоятельствам, о которых не стоит говорить. Поездка в Москву прошла вполне удовлетворительно. Поезда, направлявшиеся в Москву, были полупустыми, в то время как встречные поезда на восток были переполнены. Не помню, как я ехал, никаких необычных происшествий не было.

И вот я снова в Москве. За три недели моего отсутствия Москва заметно изменилась. В метро почти не было народу, но поезда ходили. На улицах также было очень мало пешеходов. Магазины были открыты, но в них почти ничего нужного не было. Но в большинстве гастрономических магазинов было в достаточном количестве кофе. Тогда его употребляли мало, и я также не имел еще привычки по утрам пить кофе, да и кофейной мельницы у меня не было. В общежитии на Малой Бронной оставалось еще несколько человек, хотя большинство комнат пустовали. Среди оставшихся в Москве был мой сосед по общежитию и по этажу В.Тищенко — украинец, специалист по антисейсмическому строительству. Он был большим любителем выпить и, кажется, впоследствии спился. Но выпить в то время в Москве было нечего. Бомбежки Москвы продолжались, причем вместо сравнительно безобидных зажигательных бомб немцы стали применять, с одной стороны, мощные бомбы-торпеды и мелкие бризантные бомбы, от которых вылетали по соседству с взрывом стекла. Большие бомбы очень неприятно визжали, и мне — любителю прогуляться по городу вечером — неоднократно приходилось, заслышав свист, нырять куда-либо в подворотню и ложиться. При всем этом как-то притупилось чувство новизны бомбежек. Некоторые бомбы причиняли довольно значительные разрушения. Так, при мне взорвались бомбы во дворе Университета, с разрушением памятника Ломоносову и повреждением Манежа. В главном здании Университета со стороны фасада были выбиты все стекла. Взорвалась бомба у Никитских ворот и в других местах. К сигналу тревоги я стал относиться куда спокойнее, и когда лежал на кровати, то просто не хотелось при сигнале подниматься.

В институтах Химического отделения АН СССР оставались несколько человек, которые по разным причинам не уехали из Москвы. Больше таких людей было в ИОНХе и в Институте горючих ископаемых. В целом же помещения институтов днем производили впечатление пустыни. В нашем институте оставался ученый секретарь А.А.Мухамедов — ижевский татарин, кончивший в свое время Институт красной профессуры и бывший мне знакомым по Горькому. Он был там директором Химико-технологического института42. Когда-то он казался мне порядочным человеком, но оказалось, что у него сохранились восточные и даже мусульманские привычки, неискренность и т. д.

Днем я бродил по комнатам своего института и придумывал, чем бы заняться. Единственной обязанностью у меня в то время было поручение РК КПСС — руководить кружком текущей политики с оставшимися в Москве сотрудниками институтов Химического отделения АН.

Мухамедов информировал меня, что после эвакуации институтов в подвале остался склад горючих материалов, в котором было достаточно большое количество спирта; этот склад был сразу же атакован темными личностями, и спирт был разворован; что и сейчас время от времени появляются какие-то личности, ищущие спирта. Охрана зданий была организована плохо. В институтах, конечно, оставалось кое-какое ценное имущество, мне, как хотя и бывшему зам. директора, приходилось заботиться о мерах против воров. Поэтому я ходил в Институт каждодневно, пытался возобновить работы по седиментационному анализу, но не мог собрать прибор из-за отсутствия трубы.

Немцы, между тем, постепенно приближались к Москве. По улицам, особенно по вечерам, ходили военные патрули. Началось формирование ополчения. Однажды я был вызван в райком КПСС и был даже зачислен в ополчение, но тут же был изгнан, поскольку при проверке документов обнаружилось, что у меня имеется удостоверение об освобождении от мобилизации, как доктора наук. Докторская степень в то время еще ценилась. Однако пришлось проводить в ополчение нескольких товарищей.

Осень уже вступала в свои права, надо было думать о ближайшем будущем. Мне пришла в голову мысль заняться педагогической работой, чтобы не болтаться попусту. Несмотря на эвакуацию, в Москве оставались некоторые учебные заведения, точнее, студенты и отдельные преподаватели. Эти преподаватели проявили активность и организовали (тогда еще только заботились) занятия оставшихся студентов (главным образом женщин и возвращавшихся с фронта инвалидов). Вместо уехавших в эвакуацию профессоров набирались оставшиеся в Москве. Прочитав объявление в газете о конкурсе на вакантные должности, я подал заявление с документами в Городской педагогический институт на кафедру общей и аналитической химии. Я сходил в Институт, познакомился с ректором А.Кабановым43 (отцом полимерщика В.А.Кабанова44) и был встречен весьма благожелательно, и скоро был зачислен заведующим кафедрой. Однако приступить к работе мне не удалось, события развернулись совершенно неожиданным образом.

День ото дня в Москве становилось труднее и труднее жить. Хлеба выдавали мало, а остальные продукты иногда выдавались в мизерных дозах. Правда, как-то я получил талон на 1 пуд муки, но получить муку почему-то не смог. Я бродил по городу, вечерами дежурил на крыше, днем бродил по Институту, шел оттуда в Президиум Академии наук, чтобы встретиться с оставшимися еще в Москве знакомыми, узнать новости. Обстановка становилась все более и более грустной. Дома, т. е. в общежитии аспирантов на Малой Бронной, тоже было невесело. Народу там почти не осталось, но все еще державшиеся там бродили бесцельно, как и я. Каждый вечер ожидали воздушной тревоги и бомбежки. Правда, тогда уже многие привыкли к этому, острые переживания, которые бывали при первых бомбежках, как-то стерлись. Пытался я писать, но малоуспешно, хотя некоторые сделанные в то время наброски в дальнейшем оказались полезными.

В октябре обстановка в Москве резко обострилась. Немцы были совершенно недалеко. Уже можно было слышать по утрам отдаленную артиллерийскую стрельбу. Я не знаю, как это получилось, но около 10–14 сентября распространились слухи, что в ближайшие дни придется сдавать Москву немцам. Действительно, положение казалось безнадежным. Немцы и с запада, и с севера были совсем рядом. Артиллерийская канонада по утрам слышалась все более и более отчетливо. В учреждениях по чьему-то приказанию начали сжигать архивные материалы и важные бумаги. Помню, несколько дней подряд по Москве в огромной количестве летали черные хлопья сгоревшей бумаги. Надо думать, что в эти дни безвозвратно погибло множество ценнейших для истории документов. Многие бумаги касались судеб людей или важнейших их интересов. Эта картина летающих черных хлопьев бумаги холодила сердце.