Мраморное поместье
(Русский оккультный роман. Том XIII) - Виола Поль - Страница 6

Луна вышла из-за туч, все контуры виднелись ясно. «Ружье не заряжено», — была моя первая мысль, вторая — стрелять самому. Так бы я и сделал, будь у меня пуля в ружье; в такой момент я рискнул бы, несмотря на ночное время и опасность положения — человек и зверь стояли почти на одной линии; но ружье было заряжено летками, и риск был слишком велик. Я соскочил в сторону, чтобы иметь возможность стрелять, но в это мгновение что-то черное (это был Стентор) прыгнуло из чащи. Волчица сделала два громадных прыжка, и вслед за тем прогремел выстрел Анатолия; зверь тяжело рухнул на землю, и так же тяжело в мое сознание ударилась мысль о зловещем предсказании.

Стентор подскочил к ней, но затем вдруг, я не знал почему, с воем забился в кусты.

Мы с Анатолием подоспели почти вместе; он бежал, шатаясь и, нагнувшись к волчице, вдруг вскрикнул и застонал так же отчаянно и невыразимо ужасно, как и окружавшая нас буря и ночь.

— Что с тобой? — закричал я.

Он повернулся ко мне, и я увидел лицо, в котором уже не было ничего человеческого; это был скорее призрак, даже не ужас, а какое-то беспредельное безумие…

— Это она, — прохрипел он.

— Кто она, волчица?

— Аглая…

Я посмотрел на волчицу, и то, что увидел, не забуду никогда.

Прямо на нас глядели широко раскрытые, налитые зверской яростью, но совершенно человеческие и, как мне казалось, женские глаза…

— Это она, — слабее прошептал Анатолий, как человек, лишившийся дыхания, и вдруг, схватившись за грудь, упал навзничь.

Я нагнулся и приклонил ухо к его сердцу: оно не билось…

Я поднял голову, и опять прямо на меня глядели страшные, злорадной яростью сверкавшие женские глаза…

Я не мог больше выдержать этого взгляда; выстрелив почти в упор, машинально, не целясь, я бежал к дому так, как только может бежать человек, наяву увидевший чудовищный образ…

Телеграфировав отцу покойного, я в ту же ночь уехал окольными путями, потому что ни за что в жизни не решился бы пробраться снова той же дорогой, так же, как никогда уже не вернусь на место этой ужасной мистерии…

МРАМОРНОЕ ПОМЕСТЬЕ

Мистическая повесть врача

Тысячи мыслей осаждают меня, когда я вспоминаю Мару и Эрика.

О, с тех пор я узнал многое и излечился от многого, но до сих пор не могу простить себе одного: как мог я, врач, немного даже гордившийся широтой своего кругозора и своими познаниями по психологии (мне теперь невозможно говорить иначе, как со смехом, об академической психологии), как мог я оказаться столь поразительным невеждой и среди множества часто ненужных знаний не знать самого главного и нужного?..

Теперь весна, начало мая. Из моего окна видно, как на улице девочки торгуют ландышами и пристают к вечно куда-то спешащим, отмахивающимся прохожим. Из моего окна видно, как на медленных колесницах провозят покойников. Как их много в начале мая, и как охотно им дарят цветы и охотно провожают к цветущим кладбищам и охотно в теплые дни говорят им длинные речи.

Из моего окна видно, как подпрыгивающие приват-доценты и уже солидные профессора вразвалку спешат читать лекции по психологии, по «психологии без души», как теперь говорят.

О, да! Духа нет. Материя покорена духом, и все же его нет. Весь девятнадцатый век — это сплошная победа над материей, но только нигде не виден победитель. Его отрицали, им никто не интересовался, он весь потонул во мраке суеверий, давно отвергнутых.

О, конечно, профессора теперешние не думают ничего отрицать, «но это область веры, а не науки». В кабинетах экспериментальной психологии заняты вычислением времени «простейших реакций», исследованием «кривых» внимания; там улавливают соотношения между раздражением и ощущением и тысячи других открытий и «законов»; теоретики устанавливают тончайшие классификации, которым надлежит осветить «психический механизм». Противники ассоциалистов глубокомысленно выводят за скобки активность той самой души, которой совершенно не интересуются.

О, это сложнейшая из молотилок — современная психология.

К сожалению, однако, по миру от нее летит одна полова, а зерно куда-то непостижимым образом ускользает.

Поговорите вы когда-нибудь с господином профессором!

Для вас тогда представится случай наблюдать или высокомерную снисходительность, или же банальное остроумие, как только речь зайдет о той области феноменологии духа, для которой не отводит места строго научная программа.

«Мы изучаем лишь то, что строго закономерно и доступно широкому контролю лабораторных опытов; что же касается каких-то случайных, редких явлений, если даже допустить их весьма гадательную реальность, то для психологии они столь же бесплодны, как для физики шаровидная молния, по слову одного знаменитого ученого»[4].

Для психологии бесплодны, говорите вы? А для человека? Быть может, он и помимо вашей жалкой психологии сумел бы отыскать свою бессмертную душу, если бы вы своими высокоавторитетными предостережениями не преградили ему путь к ней.

Впрочем, к чему эта полемика? Я уже говорил, что тысячи мыслей осаждают меня, когда вспоминаю Мару, потому что область, отвергнутая наукой, — необъятна, а главное, она бесконечно важна, так как только она и ничто более способна разрешить все высшие проблемы человеческого духа, в сравнении с которыми то, что разрабатывает современная наука, есть лишь тлен и суета сует.

Одно еще я скажу только потому, что так много погребальных колесниц в мае. Я скажу вам: зачем вы гроб убираете цветами? Зачем? Зачем провожаете вы смертные останки, это простое смешение химических тел? зачем не поручаете вы убрать это тело, не зароете его куда попало? Зачем строите склепы, ставите кресты, ограды и целые монументы? Зачем эти медленные, торжественные процессии? зачем это последнее целование? Зачем надгробные песнопенья, над созданием которых работали и работают лучшие художники? И, наконец, зачем говорите вы эти речи над трупами и обращаетесь к мертвецам, называя их по имени, точно они могут вас услышать? Зачем, раз в бессмертную душу вы не веруете, зачем эта недостойная комедия? Не потому ли, что кто-то другой в вас, вопреки доводам вашего слабого рассудка, успел испокон веков нашептать великую истину и, объятые торжественностью минуты, вы хоть на время слышите в себе голос столетий и потому говорите так, как надо говорить, и думаете так, как надо думать?

Впрочем, прочтите сперва о том, что мне пришлось видеть, и тогда судите, кто из нас прав.

В тот день, когда ко мне постучалась некая, как потом оказалось, Федора, я был недавно назначенным земским врачом в местечке М.

Была весна, и, хотя местечко М. не отличалось чистотой, но при моем жилище оказалось несколько кустов сирени, и возможность подышать их ароматом за стаканом чая, сидя на веранде, тем более соблазняла меня, что, несмотря на раннее время, я уже успел вернуться домой после одного изрядно утомительного визита.

Вот почему вид довольно жалкого кабриолета за окном и стук в дверь не доставили мне особого удовольствия.

Вошедшая худощавая, плоская женщина лет за сорок несколько поразила меня своей наружностью. Глаза ее, не то серые, не то зеленые, смотрели, не мигая и как будто не видя, не на меня, а куда-то мимо; на подбородке торчали редкие, жесткие волосы.

— Откуда ты?

— Из «Мраморного», — голос ее звучал по-мужски и притом хрипло. — Дохтура треба…

В ту пору я еще ничего не знал о «Мраморном».

— Далеко это?

— Так што верстов семь будэ.

— Что это село «Мраморное»?

— Ни, помещицкэ. — Федора почему-то широко улыбнулась, показывая крепкие, желтоватые зубы. Казалось, она улыбалась посторонним мыслям, и улыбка на время застывала наподобие маски на ее лице.