Мраморное поместье
(Русский оккультный роман. Том XIII) - Виола Поль - Страница 3

Я все думаю о странном влиянии на людей, быть может, случайно заблудшего зверя; припоминаю свой разговор с возницей и таинственно-испуганный шепот дворецкого (как его здесь называют) при слове «волчица». В конце концов эта волчица становится каким-то грозным символом и давит, как кошмар.

К тому же, бедняга Анатолий со своим молчаливыми горем и образ этой несчастной молодой женщины, удивительно обаятельной, судя по портрету и по тому, как о ней здесь отзываются, — все это расстраивает мои нервы.

Среди книг, обременяющих письменный стол Анатолия, сегодня мне между прочими бросилась в глаза одна — старинная, на старинном французском языке 18-го столетия. Она была открыта на странице, несколько раз обведенной красным карандашом. Я прочел ее из любопытства узнать, чем заняты мысли моего друга. Это было изложение доктрины метемпсихоза. Согласно индийскому учению, аканхара, или внутренний свет, озаряющий душу, от растения, в котором он произрастает и словно дремлет, переходит путем ряда постепенных градаций в человека, где достигает высшего развития своей земной жизни. На этой ступени она может входить в сообщение при помощи чистой жидкости агазы с питри, то есть духами, к которым и присоединяется по освобождении от телесной оболочки. Здесь, впрочем, ее путь не прекращается, но происходит ряд дальнейших преобразований. В случае же порочности человека, душа его подвергается искупительным странствованиям, то есть ряду деградаций: она переходит в тела животных, где пребывает до тех пор, пока не достигнет необходимой для последующих трансформаций степени совершенства.

Над последними строками, особенно тщательно подчеркнутыми, я задумался, так как — не знаю, почему, — мне показалось, что должна быть какая-то связь между ними и настроением Анатолия. Впрочем, эту неосновательную мысль я скоро отбросил. В сущности, учение, утверждающее бессмертие души, то есть одну из самых утешительных и живучих надежд человека, должно, во всяком случае, оказывать благотворное влияние на настроение бедного мечтателя, недавно потерявшего любимую жену.

Рядом с этой старой французской книгой лежал том Эдгара По, раскрытый на «Гибели Эшерова дома». Почти машинально я перечел мрачную фантазию общепризнанного исторического главы современных символистов, причем не мог не обратить внимание на сходство ситуации рассказчика с собственным своим положением. Я также явился по письменному приглашению в фамильное гнездо последнего представителя старинного рода и, кажется, таким же образом отданного во власть мистерий ужаса. «Лишь бы только конец не оказался столь же фатальным», — подумал я, и какое-то мрачное предчувствие закралось мне в душу, что, впрочем, было вполне понятно, если принять во внимание болезненное состояние моего друга.

Но чувство это возросло почти до полной уверенности, и я невольно вздрогнул, когда случайно взглянул на портрет Марии, висевший на стене. Мне показалось, что еле уловимая печать грядущей смерти, превосходно схваченная художником, в эту минуту особенно ясно выделялась на полотне. В то же мгновение я припомнил болезненную улыбку Анатолия, недавно извинявшегося предо мной за беспокойства бессонной ночи; в ней, несомненно, был тот же зловещий признак! Почему я не заметил этого тогда? Очевидно, впечатление затерялось в тайниках сознания, как это часто бывает, и только теперь всплыло наверх под влиянием толчка извне.

С каким-то тяжелым чувством я вышел в парк и долго бродил в нем, предаваясь безотчетно грустным настроениям. Вид у Анатолия подавленный. В лице его заметна все та же неотвязная свинцовая мысль. Мне удалось, однако, вовлечь его в любимые им когда-то беседы. Я говорил, он изредка вставлял свои замечания — как-то странно, как будто не отрываясь от своей идеи. Между прочим, вспомнив содержание недавно прочитанной страницы, я спросил его, верит ли он в бессмертие души. Трезвость и философская проба его ответа заставила меня призадуматься над странным противоречием между доводами рассудка и суеверным ужасом души, совмещающимся в одной личности, над тем громадным влиянием подсознательного в жизни человека, которое в настоящее время начинает сильно занимать психологов благодаря исследованиям по гипнозу.

— Мое убеждение, — ответил он, как-то нерешительно выговаривая слова, с глазами, устремленными в одну точку, — что вопрос этот всегда будет стоять за границей нашего познания по той причине, что составляет предмет аналитической мысли. Анализ же для решения метафизических проблем есть орудие ума, совершенно недостаточное, так как его задача судить о причине или о ряде их по имеющемуся результату; но, так как разные причины могут дать одинаковые результаты, то никогда нельзя утверждать, что находишь истинную.

Но бывают в жизни моменты, — прибавил он после некоторой паузы с каким-то мучительным выражением в лице, — такие моменты, когда человек разрешает этот вопрос с непреклонной уверенностью, силой одного лишь внутреннего убеждения и помимо всякого участия разума…

Я думал, что услышу, наконец, то, что терзало его душу, но он не захотел продолжать и больше не сказал ничего…

Стентор подошел к нему и начал ласкаться. Анатолий долго гладил его, задумчиво глядя в умные глаза зверя. Таким образом он проводит иногда часы; дворецкий говорит, что это была любимая собака Марии.

17 октября.

Что все это означает, не могу понять! Преступление или помешательство? Или, быть может, и то, и другое вместе? Я осторожно расспросил дворецкого: действительно, здесь была какая-то барышня Аглая; но зачем же все-таки ему ходить на это болото? Однако, запишу все по порядку. Сегодня я отправился гулять в лес. День клонился к вечеру. Лесная тропинка вела меня параллельно другой большой дороге, замыкавшей опушку леса. Оба пути сближались постепенно и наконец сошлись; я достиг опушки, за которой предо мной было большое болото или, вернее, полужидкая топь с незначительной растительностью и редкими полуобнаженными тощими березками на кочках. Кругом виднелись леса. Здесь, совершенно неожиданно, я увидел Анатолия. Он стоял на конце какого-то длинного бревна, повисшего над топью и перелегавшего через дорогу. Другой конец был, очевидно, для равновесия подсунут под мощно выгнувшийся корень огромной сосны, выросшей у самой дороги. Устроивши себе таким образом точку опоры над мрачной тиной, Анатолий предавался непонятному для меня делу. С большими усилиями, налегая всем телом, он глубоко вонзал в тину длинный багор с железным крюком на конце и с еще большим трудом вытаскивал его обратно.

Я уже собирался его окликнуть, когда заметил на конце только что вытащенного им багра какой-то предмет, показавшийся мне сперва куском кожи. Но, присмотревшись, я с удивлением и ужасом узнал в нем форму небольшого дамского саквояжа.

Он весь разошелся по швам и сплюснулся, но все-таки не оставалось сомнений, что это был когда то саквояж.

— Анатолий, что ты делаешь? — закричал я в тот момент, когда он снова вонзил багор, отбросив зацепленный крюком предмет.

— Я ищу ее, — отвечал он сдавленным голосом.

— Кого? Что ты говоришь?!

— Аглаю…

Я стоял пораженный, с застывшим вопросом на губах, когда он вдруг отбросил багор и подошел ко мне. Он смотрел на меня в упор холодным взглядом какого-то стального безумия в глазах.

«Сумасшедший», — мелькнуло у меня, когда он заговорил тем же сдавленным голосом, с усилием и перерывами выговаривая слова.

— Я убил ее здесь вот… и бросил в окно, в болото… но все-таки я хотел бы найти ее, чтобы знать, что она умерла… что не она меня мучает с тех пор, как Марии нет. А впрочем, — прибавил он голосом, более похожим на обыкновенный и как-то безнадежно махнув рукой, — тело уже разложилось, а душу я не найду, она там…

Он указал рукой на лес, и в то же время безумное выражение растаяло в его глазах, скорбных и усталых. Быстрым шагом он пошел к дому лесной тропинкой. Я понял, что кризис миновал. По дороге на все вопросы он долго не отвечал и, наконец, произнес усталым голосом: «Потом…» Я был так взволнован, что не мог разобраться во всем этом. Только теперь, записавши все происшедшее, начинаю приходить в себя. Неужели Анатолий совершил убийство? Все это можно было бы объяснить его расстроенным воображением, но тогда откуда же в болоте саквояж? Ужас охватывает меня, когда я подумаю, что передо мной не только убийца, но вместе с тем жалкий маньяк, быстрыми шагами подвигающийся к состоянию полного безумия. Подожду еще три дня: если ему не станет лучше, то нужно будет известить его отца телеграммой. Боюсь, что-то страшное во всем этом, какой-то ужасный узел, быть может, распутывается и откроет что-то отвратительное! Я решил ничего не говорить отцу про случай в лесу. Если здесь и было преступление, то я не считаю себя вправе выдать тайну Анатолия.