Кровь невинных - Дикки Кристофер - Страница 40

Он сказал правду. Каждое утро, когда я слушал новости, меня переполнял гнев. Дикторы просто не верили в те подлинные, ужасные события, которые я наблюдал каждую ночь. Я понимал это по тону их сообщений. Они говорили о кровопролитии, изнасилованиях, пытках, убийствах, и в их голосах слышалось сомнение. Или они сообщали, что в этих местах такие происшествия в порядке вещей. Поначалу я думал, что американцы просто не знают и не могут узнать о том, что происходит здесь на самом деле. Но они не хотели знать. Им было все равно. Они могли узнать больше, могли помочь. Но не делали этого. И я начал понимать, что это в какой-то степени делает их соучастниками.

Мы с Рашидом вместе читали Коран. Мы молились. Он рассказывал мне об уроках, которые он преподает. И он всегда говорил о справедливости. Мне кажется, иногда даже слишком много. Но со временем его слова обрели для меня смысл.

— Ислам и справедливость — это одно и то же, — повторял он. — Но настоящая ли это справедливость? Много ли ты видел справедливости в так называемом мусульманском мире? Много ли ты видел ее в Америке? — Он покачал головой.

— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.

— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?

— Откуда ты это взял?

— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.

Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.

— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.

Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.

— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?

Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.

Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.

Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.

Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.

Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.

Дверь в дом распахнулась. Круг света от фонарика замелькал в сторону сарая и исчез в нем. Пару минут спустя он снова появился, и, когда он приблизился к освещенному дверному проему, я заметил четырех человек. Похоже, двое солдат и двое пленных. Они исчезли в доме. Я видел, как закрывается дверь, а через несколько секунд услышал, как она хлопнула. Я ждал. Затем раздались крики.

Не знаю точно, что происходило в доме, но крики становились все громче и громче. Потом все затихло. Дверь открылась, и появились два четника, тащившие за собой человека с окровавленными белыми ногами. Он согнулся пополам, руки держались за пах. Солдаты протащили его в барак. Потом появился второй пленный с забрызганным кровью лицом и грудью. Он шел сам, но едва держался на ногах. Скорчившись в дверном проеме, он стал давиться. Один из охранников толкнул его к трактору, к которому был прикреплен невысокий прицеп — навозоразбрасыватель. В тусклом освещении мне показалось, что у охранника есть какое-то специальное оружие, но это оказалась обычная бейсбольная бита. Он ударил пленного по голове, и тот упал на прицеп. Ударил еще пару раз, но не рассчитал угол наклона, и бита стукнула по стенке прицепа. По долине разнесся приглушенный удар дерева о металл. Охранник поменял положение и начал бить точно вниз, как будто рубил дрова. Снова и снова. Теперь звуки стали глуше и походили на хлопки. Потом четник с битой вернулся в дом. Другой подошел к прицепу и склонился над ним, разглядывая останки. Он даже зажег спичку, чтобы рассмотреть все лучше, затем закурил и растворился в темноте.

Я быстро двинулся вперед, используя рельеф местности, чтобы подобраться к ферме. Я практически выполнил свою задачу наблюдателя. Но теперь чувствовал, что этого недостаточно. Решительно недостаточно. Я был совершенно один, без поддержки, без прикрытия, без офицеров, которые могли бы остановить меня, или товарищей, которые защитили бы меня. Но в эту ночь, в этом месте кто-то должен был сделать что-нибудь и заставить этих мерзавцев за все заплатить.