Кровь невинных - Дикки Кристофер - Страница 24

— Ты хорошо знал отца? — спросил я Дженкинса, лежавшего радом со мной под навесом разгромленной «Пещеры Синдбада».

— Дай мне поспать, приятель. Нам нужно набраться сил до ночи.

— С тобой все в порядке? — Я внимательно на него посмотрел и заметил, что темная влажная ткань его формы была забрызгана кровью. — Что с тобой случилось?

— Задело левое плечо, немного побаливает, когда я поднимаю ружье, но ничего серьезного. — Он посмотрел себе через плечо. — Ты об этом? Часовой прошлой ночью. Там был просто фонтан крови. — Дженкинс подвинулся поближе, чтобы согреться, но по-прежнему лежал ко мне спиной.

Я хотел спросить его, что он знает о жизни своего отца. Возможно, для некоторых отец так и остается тайной, которую невозможно раскрыть. Это целая жизнь, мир романтики и страхов, желаний и потребностей одного-единственного человека, твоего отца, каким он был до твоего рождения. Но даже после того, как ты появляешься на свет, много ли ты знаешь о нем? Он любит тебя или бранит, заботится о тебе или безразличен. Это то, что ты чувствуешь. Но другие люди воспринимают его совсем иначе. Возможно, если вам удается прожить довольно долго вместе и вы знаете отца, когда уже стали взрослыми, это многое меняет. Но я не уверен. Я знал отца с той стороны, которая была недоступна окружающим, а человек, которого, казалось, понимают все, оставался для меня незнакомцем. И никто не мог рассказать мне, каким был мой отец до того, как приехал в Канзас. Я пытался представить его в молодости, но не мог. У меня не получалось. Даже его лицо пожилого человека, каким я его всегда знал, стало постепенно стираться из памяти. Я помнил только, что он был очень высоким. Сейчас я такого же роста, как и он. Я почти нагнал отца к моменту его смерти. А еще я помню, что всегда уважал его.

Отец отличался уравновешенным характером. Он давал волю эмоциям только во время тренировок с командой «Викинги». Дома почти все время молчал, и меня это особенно беспокоило. Я не могу вспомнить момента, когда бы он повысил голос или поднял на кого-нибудь руку. Но на баскетбольной площадке, во время тренировки или игры, с ним происходили удивительные метаморфозы. Я наблюдал за ним с восхищением и даже страхом. В нем появлялась какая-то напряженность, граничащая с отчаянием, которую я в другое время в нем не видел. Когда начиналась игра, он скрежетал зубами, кричал, вены выступали у него на висках, а на губах появлялась пена, как будто какое-то ужасное существо пыталось вырваться из него наружу. Но большинство людей думали, что он просто очень любит баскетбол, а этот вид спорта не особенно популярен в Уэстфилде.

Он всегда старался помочь людям усовершенствовать свои навыки, но за исключением тех немногих вещей, которым он научился на курсах и семинарах, в его тренировках было мало теории. Он просто заставлял ребят бегать быстрее, тренироваться больше, делать передачи или броски из-под корзины лучше. Он вырабатывал довольно странный стиль игры, но если один-два игрока из его команды оказывались достаточно способными, схватывали все на лету и показывали отличные результаты, он чувствовал, что поступает правильно. Во времена моего детства он опробовал на мне многие свои методы, чтобы научить меня, неуклюжего десятилетнего ребенка, двигаться правильно. Но со мной у него ничего не получалось. Он пытался скрыть свои чувства. Никогда не кричал на меня. Но мне становилось не по себе всякий раз, когда он разочаровывался в моих способностях.

Я еще ближе подвинулся к Дженкинсу и попытался прокрутить в голове перечень моего снаряжения. Потом еще раз. И еще. Я не только пытался убедиться, что все в порядке, но и уснуть. Но не помогло. По крайней мере не сразу. Я стал наблюдать за Рашидом, который ходил вокруг лагеря, проверял позицию, разговаривал с капитаном. Он развернул слишком активную деятельность для гида и переводчика из Кувейтского сопротивления. Но интуиция подсказывала мне, что ему можно доверять. Он был первым арабом, который производил впечатление настоящего профессионала, достаточно компетентного и уверенного в себе, в отличие от большинства саудовцев, с которыми мне приходилось работать, включая Халида. Похоже, Рашид не хотел спать. Внимательно, методично он изучал каждого из нас, наблюдал за окрестностями, не появилось ли на горизонте что-нибудь подозрительное. Был спокоен и невозмутим и ни на секунду не терял контроля над собой. Теперь мне казалось, что он контролировал себя даже в тот момент, когда бросился с криком на Ябера. А как быстро он успокоился после того, как три пули прошили внутренности Ябера. Это напоминало запланированный взрыв, который помогает выполнить работу.

Я закрыл глаза и глубоко втянул воздух, который по-прежнему оставался пропитан запахом горящей нефти, но иногда казался совершенно чистым. Прохлада скользила по лицу, как поток родниковой воды в мутном озере, чистый и холодный, словно пришедший из небытия.

Когда долго лежишь без дела, мысли начинают путешествовать по узкому коридору между сном и бодрствованием. Сквозь прикрытые веки я наблюдал за Рашидом, который на полусогнутых ногах перебегал от одной позиции к другой, и удивлялся, где его могли научить проведению специальных операций. Но мгновение спустя я уже думал о Гриффине, о Северной Джорджии и Юте, о палатке в Хавр Эл-Батине, о Коране и о Рождестве. Я не видел Гриффина с Рождества.

Какое же это было унылое время. За несколько недель до Рождества я каждое утро просыпался со странным чувством, словно находился под действием наркотика. Не мог сосредоточиться и с трудом выполнял свою работу. Пару раз встречался с Халидом, но старался побыстрее отделаться от него. Селма наконец-то написала мне настоящее письмо, но в нем рассказывалось только о ее депрессии перед годовщиной смерти матери, и я не стал читать дальше первого абзаца. Я вообще перестал читать и почти все свободное время спал. Коран и его перевод так и оставались лежать на дне моей сумки. У меня возникли бы серьезные неприятности, если бы я стал читать их на глазах у окружающих. А я и без того был слишком подавлен.

Среди солдат в лагере нарастало недовольство. «Саудовцы украли у нас Рождество», — говорил Дженкинс. Нам не нужно было наряжать елку, молиться или петь. И мы начали ненавидеть все, что связано с Саудовской Аравией. Все. Особенно религию, которую американцы старались оскорбить как можно сильнее, потому что мы шли по святой мусульманской земле, чтобы защищать этих мусульман, их бога, их нефть и забыть о нашем боге Иисусе Христе... Нет, не стоило читать Коран на глазах у остальных солдат в канун Рождества.

Я мог бы разделить гнев моих товарищей, но не стал, потому что ощущал, что он направлен и на меня. Удивительно, но каждая шутка, каждое оскорбление, каждое замечание, касающееся мусульман, которых они называли тряпичными головами и трахальщиками верблюдов, оказывались для меня болезненными, как прикосновение льда к обнаженным нервам. Обо мне, голубоглазом, светловолосом американце, никому бы и в голову не пришло говорить как о мусульманине. И я понимал, как чувствует себя еврей, когда кто-то, кому неизвестно о его национальности, начинает высказываться в его присутствии о жидах. Или скрытый гомосексуалист, когда его босс обсуждает с ним педиков. Но я был еще более уязвим, потому что не понимал до конца, в чем именно заключался мой секрет.

Я думал, что Гриффин поможет мне, и хотел поговорить с ним еще раз. Но в те дни, накануне Рождества, не смог найти его. И даже если бы мне хватило ума справиться о нем, то вряд ли удалось бы его отыскать. Всем было наплевать.

Рождественским утром многим солдатам принесли посылки. Их специально не выдавали до этого момента, чтобы поднять боевой дух. Но тем из нас, кто не получил посылок, праздники принесли еще больше разочарования. Потом устроили обед. Подавали индейку под клюквенным соусом, только холодную. Каждый кусок еды только усиливал недовольство солдат, которые скучали по настоящему Рождеству и по дому гораздо сильнее, чем это казалось на первый взгляд.