Птица Сирин и всадник на белом коне - Юдин Георгий Николаевич - Страница 16

Покатилось у Марьюшки сердце: ой, не к добру лошадь ее кличет! Сама не зная зачем, в туманную реку вошла и поплыла на тот берег и только из воды вышла, тут и наткнулась на своего Егория. Надо же такому случиться — к родной речке лошадь его привезла.

Вскрикнула Марьюшка и на колени перед мужем упала.

— Кто здесь? — поднял лицо из травы Егорий.

В ужасе отпрянула Марьюшка, зажала обеими руками рот, чтоб не вырвался страшный крик.

— Я это, я, — шепчет, а саму слезы душат, и ничего больше вымолвить не может.

Отвернулся Егорий.

— Брось, — говорит, — меня. Уходи. Зачем я тебе такой?

У Марьюшки все слезы в момент высохли.

— Ты чего это говоришь такое? Кому ж ты еще нужен, как не мне? Ишь чего удумал! Да мы тебя с бабушкой Акулиной к весне вылечим. Она заговоры волшебные знает и травы тайные. Глаза бы целы остались, а красота. — Бог с ней. Девки меньше на тебя заглядываться будут, а я тебя такого еще больше люблю… Ну, подымайся. Давай я тебя на лошадку подсажу. Но! Трогай, милая!

— Да она по-русски не понимает.

— По-русски, может, и не понимает, зато думает по-человечьи. Это ведь она тебя найти помогла. — Обняла лошадь за шею и поцеловала ее в добрую морду.

Уже светать начало, когда они реку переплыли и к своим Дворикам пошли. От мокрой лошади пар валит, вздрагивает всем телом от холода, а Марьюшка сбоку идет. Вода с платья ручьем льется, а она ничего не замечает. Прижалась к мужниной ноге и смотрит на него, сгорбленного, а в глазах такой свет и счастье светятся, какого даже в невестах не было…

Что зорька ясная, что день светел — все для Егория ночь темная, непроглядная. Уж второй месяц сиднем на лавке за печкой сидит. Руки без дела, как крылья перебитые, на коленях лежат, голову повесил, птицей нахохлился, молчит, думы тяжелые, как камни, ворочает.

Да… Ржа железо ест, а печаль сердце гложет.

Тихо стало в избе, невесело. Бывало, вечером станет Марьюшка рассказывать, как она днем с дочками сено в стога метала, а из травы вдруг заяц косой, как чертенок серый, выскочил и напугал их до смерти! Дашка бежать пустилась, Анька со страху присела и голову подолом накрыла, а Марьюшка в сторону отпрыгнула да на грабли наступила. Грабли-то ее вдоль спины и приласкали!

Все хохочут, а Егорий и не улыбнется. Сидит, словно каменный. А Марьюшка дальше что-нибудь веселое рассказывает, потом в сени выскочит, наревется там, но только не слышно, чтоб Егорий не знал, и вернется как ни в чем не бывало.

А бабушка Акулина слезам волю не давала, некогда было. Каждый день за травами в лес ходила и этими травами пахучими и заговорами волшебными Егория лечила.

Рано на зорьке, чтоб никто не видел и не сглазил, на речку сходит и студеной водицы принесет. Водицу эту в деревянный ковш выльет и начинает шептать: «От восточной стороны выкатилась туча грозная. Из этой тучи грозной вылетала грозная стрела огненная. Отстреляла и отшибала у раба божия Егория ломоту, родимец с белого лица, с ретивого сердца, с ясных очей, с черных бровей, из горячей крови, из черной печени. Эти слова вострей копья и вострей острого ножа, ключ в море, замок в поле. Моим словам — аминь!»

Потом ножом крест на дне ковша начертит, а воду в лицо Егория плеснет.

— Фу-ты, бабушка! — вздрогнет Егорий. — Опять ты за свое. Без толку это. Быть мне слепому на веки веков.

— Ну нет, внучек! Я от тебя, как репей от козы, не отстану. Колотись, бейся, а все надейся! С лица-то уж почти все рубцы сошли, скоро все своими глазами увидишь, коли мне не веришь.

И руками своими сухонькими, темными от крестьянской работы, какие-то листья влажные и травы горькие к глазам его приложит и белой тряпицей повяжет осторожно.

И так каждый день неустанно отсылала Акулина хворобы Егория на острые ножи, в пуп морской, к золотой щуке, что в позлащенном камне сидит, в темные леса к гнилой колоде, возле которой для хвороб и питье, и кушанье приготовлено. Верила: непременно Егорий поправится — и этой верой черные мысли его разгоняла.

Однажды осенью, когда серое небо принялось слезами унылыми землю мочить, остался Егорий в избе один с Ваняткой. Народился-таки у него мальчонка, как он и ждал. Сидит Егорий, по своему обыкновению, на лавке, молчит, а Ванятка по полу ползает и кота Терентия ловит. А кот никак не дается, ускользает из маленьких ручонок. Кому же охота, чтоб его за хвост таскали? Сел Ванятка посреди избы и давай реветь с горя!

— Ну, чего ревешь, горе луковое? — говорит Егорий. — Ползи ко мне. Глянь-ка, чего у меня есть. — А сам по столу рукой шарит, ложку или еще чего-нибудь вместо игрушки нащупывает. А на столе, кроме хлеба ржаного под полотенцем, и нет ничего. Отщипнул кусочек мягкого мякиша, не угрызет ведь еще корку-то беззубый Ванятка. — На-ка вот, рева, пожуй хлебца.

А рева еще пуще залился: «Дай кису!» — и все тут.

— А погляди-ка, какой воробышек ко мне прилетел, — говорит Егорий и из мякиша на ощупь птичку с коротким носиком и толстым хвостиком вылепил.

Замолчал Ванятка, с сопением отцу на колени влез и глазенки на воробышка таращит.

— А вот и яички воробышек снес, — и Егорий пять хлебных шариков скатал, — а из яичек-то, глянь, маленькие воробьята вылупились.

И впрямь, сидят уже вместо яичек вокруг матери черненькие, кургузенькие птенчики и помалкивают. И Ванятка тоже притих.

И Егорий по столу хлебную колбаску раскатывает.

— А вот мамка своим деткам червяка длинного притащила, сейчас есть будут.

— А лоска?

— Будут и ложки, и стол слепим с лавками.

И так они заигрались, что, когда бабушка с внучками с огорода вернулись, воробьиная семья уже посудой и вещами обзавелась. Сидят они дружно по лавкам за ржаным столом, а на столе хлебные огурцы, яблоки и даже калачи витые лежат.

— Ай да Егорий! — всплеснула руками бабушка. — Неужто сам такое веселье наделал? Да как же ты, не глядя-то?

— Да вот как-то само из-под пальцев выходит, — смутился Егорий, — прости, бабушка, что столько хлеба зря перевел.

— Да что ты, родимый! Я еще спеку, да и это ведь не выбросим.

А Дашка с Анькой надулись.

— Мы, — говорят, — целый день огород копали, а нам ничего тятька не слепил, а только Ваньке этому голозадому.

— А вы бы, кумушки, чем дуться, как мышь на крупу, лучше бы в овраг сбегали да принесли отцу глины. Он бы и вам чего-нибудь слепил.

— Да что ты такое удумала, бабушка! — рассердился Егорий. — Мужицкое ли это дело — глину мять?

— Э, внучек! Худое ремесло лучше хорошего воровства. Лепи, а то руки без работы отсохнут.

Тем временем сбегала Анька к речке за черной глиной, а Дашка из оврага красной глины притащила. До утра в мокрую тряпку завернули, чтоб не засохло, а утром поставили перед отцом старую лавку и глину на нее положили.

— По левую руку у тебя, тятя, красная глина будет, а по правую черная и миска с водой для рук. Не опрокинь! — говорит Анюта. — Мне к вечеру красную живулю[12] слепи, а косы чтоб черные.

— А мне, — торопится Даша, — тоже живулю и буренку с лошадкой.

— Хотю кису, — гудит Ванька.

— Ну, внучек, не отвертишься теперь, — улыбается бабушка Акулина, — садись за работу, исполняй заказы.

И ушли все на огород.

Взял Егорий на ощупь ком красной глины, помял задумчиво. Теплая она, тяжелая и без запаха.

— Ну что ж, — говорит со вздохом, — живулю так живулю. Садись рядом, Ванятка, помогать будешь, а то я сослепу ей руки не к тому месту приделаю.

Сидит Ванятка на лавке, к отцу прижался, аж не дышит. Прямо на глазах у него баба глиняная из-под отцовых пальцев появляется!