Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Диккенс Чарльз - Страница 48

– Дорогой мой мистер Чезлвит! – в умилении воскликнул мистер Пексниф. – Для такого человека, каким вы себя показали сегодня, для человека, так глубоко оскорбленного и в то же время исполненного гуманных чувств, для человека, который… не знаю, как бы это выразить… и который в то же время так удивительно… просто не нахожу слов… для такого именно человека, думаю, не будет с моей стороны преувеличением сказать, что я и – надеюсь, можно прибавить – обе мои дочери (дорогие мои, у нас, кажется, в этом вопросе полное согласие? ) – для такого человека мы вынесли бы решительно все на свете!

– Довольно! – сказал Мартин. – Я не отвечаю за последствия. Когда вы возвращаетесь домой?

– Когда вам будет угодно, сэр. Сегодня же, если вы этого желаете.

– Я не желаю ничего неразумного, – возразил старик. – А такая просьба с моей стороны была бы неразумна. Сможете ли вы вернуться к концу недели?

Именно этот срок мистер Пексниф назвал бы и сам, если бы ему был предоставлен выбор. Что касается его дочерей, то слова: «Давай вернемся в субботу, милый папа», – уже готовы были сорваться у них с языка.

– Ваши расходы, кузен, – сказал старик, доставая из бумажника сложенную бумажку, – возможно, превышают эту сумму. Если это так, вы сообщите мне, сколько я вам должен, в следующую нашу встречу. Вам нет надобности знать, где я живу сейчас: у меня, в сущности, нет постоянного адреса. Когда он у меня будет, я извещу вас. Вы и ваши дочери увидите меня в самом скором времени, а до тех пор – незачем и говорить вам – каждому из нас следует хранить эту беседу в тайне. Что именно вам надлежит сделать по возвращении домой, вы уже знаете. Отчета мне не нужно; не нужно вообще никаких напоминаний. Прошу об этом как об одолжении. Я не люблю тратить лишних слов, кузен, и, мне кажется, все, что надо было сказать, уже сказано.

– Рюмку вина, сэр, ломтик вот этого простого кекса? – упрашивал мистер Пексниф, пытаясь удержать гостя. – Дорогие мои! Что же вы?

Обе сестры бросились угощать старика.

– Бедные мои девочки! – сказал мистер Пексниф. – Вы извините их волнение, сэр. Они у меня сама чувствительность. Это неходкий товар, мистер Чезлвит, с ним не проживешь на свете. Моя младшая дочь тоже совсем взрослая женщина, не правда ли, сэр? Почти такая же, как старшая.

– А которая из них моложе? – спросил старик.

– Мерси моложе на пять лет, – ответил мистер Пексниф. – Мы иногда позволяем себе думать, что у нее статная фигура. Мне, как художнику, быть может разрешено будет указать на изящество и правильность ее сложения. Я, естественно, горжусь, – продолжал мистер Пексниф, вытирая руки платком и почти при каждом слове беспокойно поглядывая на кузена, – что у меня есть дочь, которая сложена наподобие лучших образцов скульптуры, если можно так выразиться.

– Она, по-видимому, очень живого нрава? – заметил Мартин.

– Боже мой! – воскликнул мистер Пексниф. – Это поистине замечательно! Вы так верно определили ее характер, досточтимый сэр, будто знаете ее с рождения. Да, она весьма живого нрава. Смею вас уверить, сэр, ее веселость очень оживляет наш незатейливый домашний мирок.

– Не сомневаюсь, – отозвался старик.

– Чарити, с другой стороны, – продолжал мистер Пексниф, – отличается большим здравым смыслом и необыкновенной глубиной чувства, если отцу извинительно такое отцовское пристрастие. На редкость привязаны друг к другу, достоуважаемый сэр! Разрешите мне выпить за ваше здоровье! Желаю вам!

– Еще месяц назад я не мог и думать, – отвечал Мартин, – что буду есть с вами хлеб и пить вино. За ваше здоровье!

Отнюдь не смутившись необычайной сухостью, с какой были сказаны последние слова, мистер Пексниф рассыпался перед ним в благодарностях.

– А теперь позвольте мне уйти, – сказал Мартин, ставя на стол рюмку, которую он только пригубил. – Всего хорошего, милые мои!

Но такое прохладное прощание показалось недостаточным для нежных, стремительных чувств обеих девиц, которые опять бросились обнимать старика от всей души и уж во всяком случае изо всех сил, чему их новообретенный друг подчинился гораздо более кротко, чем можно было бы ожидать от человека, который всего минуту назад так нелюбезно пил за здоровье их папаши. Как только нежности кончились, старик коротко попрощался с мистером Пекснифом и удалился, сопровождаемый до самой двери отцом и дочерьми, которые стояли в дверях, расточая воздушные поцелуи и ласковые улыбки, пока он не скрылся из виду, – хотя, по правде сказать, едва переступив порог, старик ни разу уже потом не оглянулся. Как только они снова вернулись в дом и остались одни в комнате миссис Тоджерс, обе девицы пришли в необыкновенно веселое настроение, до того даже, что хлопали в ладоши и хохотали, плутовски и задорно поглядывая на своего драгоценного родителя. Это поведение было до такой степени необъяснимо, что мистер Пексниф (будучи сам настроен довольно мрачно) не мог не спросить их, что все это значит, и даже сделал им выговор за такое легкомыслие, впрочем довольно мягкий.

– Если бы для этой веселости имелась какая-либо причина, хотя бы самая отдаленная, – сказал он, – я бы не стал вас упрекать. Но когда причины не может быть решительно никакой… ну право же, никакой ровно!..

Это увещание столь мало подействовало на Мерси, что она была вынуждена приложить платок к своим розовым губкам и откинуться на спинку стула, по всем признакам едва сдерживая смех. Мистер Пексниф был до такой степени оскорблен ее непослушанием, что упрекнул дочь довольно сурово и дал ей родительский совет уединиться и подумать о своем поведении. Но тут его прервал шум спорящих голосов, и поскольку этот шум доносился из соседней комнаты, то содержание спора в самом скором времени достигло их ушей.

– Мне какое дело, миссис Тоджерс! – говорил молодой джентльмен, тот, что был самым молодым из всего общества на обеде. – Никакого мне нет дела до вашего Джинкинса. Даже вот столько я о нем не забочусь, – сказал он, прищелкнув пальцами. – И не думайте, пожалуйста.

– Да я вовсе и не думаю, сэр, – отвечала миссис Тоджерс. – С вашим независимым умом и сильным характером вы никому на свете не уступите. И совершенно правильно. С какой стати вы должны уступать кому бы то ни было из джентльменов? Пускай все так и знают.

– Мне ничего не стоит пристрелить вашего Джинкинса, – говорил молодой человек отчаянным голосом, – он для меня все равно что любая собака.

Миссис Тоджерс даже и не подумала спросить, зачем ее жильцу понадобилось пристрелить собаку, и не лучше ли оставить эту собаку в покое, пускай живет, сколько ей назначено природой, – она только заломила руки и слегка простонала.

– И пускай держит ухо востро, – говорил молодой человек. – Предупреждаю. Пусть лучше никто не становится мне поперек дороги, когда я жажду отомстить. Я знаю тут одного парня, – в волнении у него сорвалось с языка это вульгарное слово, но он тут же поправился, прибавив: – то есть джентльмена со средствами, который каждый день стреляет в цель из собственных пистолетов, у него же их, кстати, пара. Так вот, в конце концов меня доведут до того, что я займу пистолеты у этого джентльмена и отправлю к Джинкинсу своего секунданта, и тогда во всех газетах будет напечатано об этой трагедии. Вот и все.

Миссис Тоджерс опять простонала.

– Я долго терпел молча, – продолжал младший из джентльменов, – но больше я этого выносить не намерен, вся душа у меня просто кипит. Я ведь даже из дому уехал из-за того, что есть во мне такая черта характера: не захотел быть под башмаком у сестры – и все! Так что же вы думаете, неужели я позволю этому вашему Джинкинсу сесть мне на голову? Никогда.

– Это очень нехорошо со стороны мистера Джинкинса, я думаю, прямо-таки непростительно, если у него такие намерения, – поторопилась вставить миссис Тоджерс.

– А какие же еще? – воскликнул самый младший из джентльменов. – Кто перебивает меня и противоречит мне на каждом шагу? Кто не жалеет усилий, чтобы оттереть меня от предмета моего поклонения, чем бы или кем бы я ни увлекся? Кто делает вид, будто совсем позабыл про меня, каждый раз как наливает всем пиво? Кто постоянно хвастается своими бритвами и делает оскорбительные намеки на людей, которым нет надобности бриться чаще одного раза в неделю? Только уж пусть глядит в оба! Как бы я его не отбрил, вот что я ему скажу.