Тяжелые времена - Диккенс Чарльз - Страница 57

— Письмо не застало, сэр? — рявкнул Баундерби. — Сейчас не время для писем. Джосайя Баундерби из Кокстауна никому не позволит толковать ему о письмах, когда он в таком настроении, как сейчас.

— Баундерби, — сказал мистер Грэдграйнд с мягким упреком, — я говорю об очень важном письме, которое я послал вам относительно Луизы.

— А я, Том Грэдграйнд, — возразил Баундерби, со всего размаха хлопая ладонью по столу, — говорю об очень важном известии, которое я получил относительно Луизы. Миссис Спарсит, сударыня, пожалуйте сюда!

Тщетные попытки злополучной свидетельницы извлечь хоть какие-нибудь звуки из своих воспаленных голосовых связок, сопровождавшиеся отчаянной жестикуляцией и мучительными гримасами, кончились тем, что мистер Баундерби, у которого лопнуло терпение, схватил ее за плечи и основательно потряс.

— Ежели вы, сударыня, не в состоянии выложить свои новости, — сказал Баундерби, — предоставьте это мне. Сейчас не время для особы, хотя бы и благородного происхождения и со знатной родней, стоять столбом и корчить рожи, как будто она глотает камушки. Том Грэдграйнд, миссис Спарсит довелось ненароком услышать разговор, происходивший в роще между вашей дочерью и вашим бесценным другом, мистером Джеймсом Хартхаусом.

— Вот как? — сказал мистер Грэдграйнд.

— Именно так! — крикнул Баундерби. — И в этом разговоре…

— Можете не передавать мне его содержание, Баундерби. Я знаю, о чем был разговор.

— Знаете? — спросил Баундерби, наскакивая на своего непостижимо спокойного и примирительно настроенного тестя. — Может быть, вы, кстати, знаете, где сейчас находится ваша дочь?

— Разумеется. Она здесь.

— Здесь?

— Дорогой Баундерби, прежде всего прошу вас умерить свое шумное поведение. Луиза здесь. Как только ей удалось освободиться от присутствия того человека, о котором вы упомянули, и чьим знакомством с вами, к моему глубочайшему сожалению, вы обязаны мне, она поспешила сюда, под мою защиту. Я сам только что возвратился из Лондона, когда она вошла в эту комнату. Она приехала в город поездом, бежала всю дорогу в грозу, под проливным дождем, и добралась до дому в почти невменяемом состоянии. Конечно, она осталась здесь. Убедительно прошу вас, ради вас самих и ради нее, успокойтесь.

Мистер Баундерби с минуту молча водил глазами во все стороны, но только не в сторону миссис Спарсит; затем, круто поворотясь к злополучной племяннице леди Скэджерс, обратился к ней со следующими словами:

— Ну-с, сударыня! Мы были бы счастливы услышать от вас, чем вы надеетесь оправдать свое скаканье по всей стране, без другого багажа, кроме вздорных выдумок!

— Сэр, — просипела миссис Спарсит, — в настоящее время мои нервы так сильно расстроены и мое здоровье так сильно пострадало от усердия, с каким я вам служила, что я способна только искать прибежища в слезах.

(Что она и сделала.)

— Так вот, сударыня, — продолжал Баундерби, — отнюдь не желая сказать вам ничего такого, что не совсем удобно говорить особе из хорошей семьи, я, однако, позволю себе заметить, что, на мой взгляд, есть и еще одно прибежище для вас, а именно — карета. И поскольку карета, в которой мы приехали, стоит у крыльца, разрешите мне препроводить вас в оную и отправить в банк; а там я вам советую сунуть ноги в горячую воду, какую только сможете терпеть, лечь в постель и выпить стакан обжигающего рома с маслом. — Тут мистер Баундерби протянул правую руку плачущей миссис Спарсит и повел ее к вышеозначенному экипажу, на пути к которому она то и дело жалобно чихала. Вскоре он воротился один.

— Ну-с, Том Грэдграйнд, — начал он, — я понял по вашему лицу, что вы желаете поговорить со мной. Так вот он я. Но предупреждаю вас, вряд ли этот разговор доставит вам удовольствие. История эта мне все равно очень и очень не нравится, и я должен сказать откровенно, что вообще не нашел в вашей дочери преданности и послушания, каких Джосайя Баундерби из Кокстауна вправе требовать от своей жены. У вас, я полагаю, свой взгляд на дело; а что у меня свой — я хорошо знаю. Ежели вы намерены оспаривать это мое мнение, лучше не начинайте.

Поскольку мистер Грэдграйнд держался более миролюбиво, нежели обычно, мистер Баундерби нарочно вел себя как можно воинственнее. Такой уж был у него симпатичный нрав.

— Дорогой Баундерби… — заговорил мистер Грэдграйнд.

— Прошу прощения, — прервал его Баундерби, — но я вовсе не желаю быть для вас слишком «дорогим». Это прежде всего. Когда я становлюсь кому-нибудь дорог, это обычно означает, что меня собираются надуть. Вы, вероятно, находите мои слова нелюбезными, но я, как вам известно, любезностью не отличаюсь. Ежели вам мила любезность, вы знаете, где ее искать. У вас имеются светские друзья, и они могут снабдить вас этим добром, сколько вашей душе угодно. Я такого товару не держу.

— Баундерби, — сказал мистер Грэдграйнд почти просительно, — всем нам свойственно ошибаться…

— А я-то думал, что вы непогрешимы, — опять прервал его Баундерби.

— Быть может, и мне так казалось. Но повторяю — всем нам свойственно ошибаться. И я был бы вам весьма благодарен, ежели бы вы проявили немного такта и избавили меня от намеков на Хартхауса. Я не намерен в нашем разговоре касаться вашего дружеского к нему расположения или оказанного ему гостеприимства; прошу и вас не упрекать меня в этом.

— Я не произносил его имени! — сказал Баундерби.

— Пусть так, — отвечал мистер Грэдграйнд терпеливо и даже кротко. С минуту он сидел молча, задумавшись. — Баундерби, — сказал он, — у меня есть основания сомневаться, хорошо ли мы понимали Луизу.

— Кто это «мы»?

— Тогда скажем «я», — отвечал он на грубый вопрос Баундерби. — Я сомневаюсь, понимал ли я Луизу. Я сомневаюсь, вполне ли правильно я воспитал ее.

— Вот это верно, — сказал Баундерби. — Тут я с вами совершенно согласен. Наконец-то вы догадались! Воспитание! Я вам объясню, что такое воспитание: чтобы тебя взашей вытолкали за дверь и чтобы на твою долю доставались одни тумаки. Вот что я называю воспитанием.

— Я полагаю, — смиренно возразил мистер Грэдграйнд, — здравый смысл подскажет вам, что, каковы бы ни были преимущества такой системы, ее не всегда можно применять к девочкам.

— Не вижу, почему, сэр, — упрямо заявил Баундерби.

— Ну, хорошо, — со вздохом сказал мистер Грэдграйнд, — не будем углублять вопроса. Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания спорить. Я пытаюсь, насколько возможно, поправить дело; и я надеюсь на вашу добрую волю, на вашу помощь, Баундерби, потому что я в большом горе.

— Я еще не понял, куда вы гнете, — продолжая упираться, отвечал Баундерби, — и заранее ничего обещать не могу.

— Я чувствую, дорогой Баундерби, — сказал мистер Грэдграйнд все тем же примирительным и грустным тоном, — что за несколько часов лучше узнал Луизу, нежели за все предыдущие годы. Это не моя заслуга — меня заставили прозреть, и прозрение было мучительно. Думается мне — я знаю, Баундерби, мои слова удивят вас, — что характеру Луизы свойственны некоторые черты, которым не было уделено должного внимания, и… и они развивались в дурную сторону. И я… хочу предложить вам… действовать дружно… надо на время предоставить ее самой себе, окружив ее нежными заботами, чтобы лучшие ее качества могли взять верх… ведь от этого зависит счастье всех нас. Я всегда, — заключил мистер Грэдграйнд, прикрыв глаза рукой, — любил Луизу больше других моих детей.

Слушая эти слова, Баундерби побагровел и весь раздулся, точно его вот-вот должен был хватить удар. Однако, хотя даже уши у него пылали багровым огнем, он сдержал свой гнев и спросил:

— Вы бы хотели оставить ее на время у себя?

— Я… я думал посоветовать вам, дорогой Баундерби, чтобы вы позволили Луизе погостить здесь. При ней будет Сесси… я хотел сказать Сесилия Джуп… она понимает Луизу и пользуется ее доверием.

— Из всего этого, Том Грэдграйнд, — сказал Баундерби, вставая и глубоко засовывая руки в карманы, — я заключаю, что, по вашему мнению, между Лу Баундерби и мною, как говорится, нет ладу.