День Праха - Гранже Жан-Кристоф - Страница 5

Ньеман замолчал. Если в Обители не наблюдалось ни превышения власти, ни финансовых злоупотреблений, значит можно было заранее отбросить и преступления против нравственности, – в общем, с мотивом убийства дело обстояло плохо.

– А зачем Самуэль пошел тем вечером в часовню?

– Он наблюдал за восстановительными работами и бывал там ежедневно.

– Кто обнаружил труп?

– Посланники, той же ночью. Когда он не явился на винный склад, они забеспокоились. Во время сбора винограда все работают круглые сутки.

– В часовне было что украсть?

– Нет.

– Часовня не находится на территории Обители и принадлежит католикам. Так почему же Посланники финансируют ее реставрацию?

– Они купили ее в начале двадцатого века. В их глазах это святое место. На протяжении нескольких столетий они часто укрывались в ней от преследований.

Ньеман решил попозже проверить это.

– Я не получил отчета о вскрытии.

– Нам его только что прислали.

С этими словами она просунула руку между сиденьями и порылась в ранце, лежавшем сзади. Ньеман еще раз углядел краешек белой чашечки бюстгальтера, белоснежного, как пеленка новорожденного.

Он тотчас погрузился в чтение отчета. Увы, новое разочарование. Никогда еще ему не попадался настолько лаконичный документ. Хотя повреждений там хватало. У Самуэля была разбита грудная клетка, распорота брюшная полость. Сломанные ребра проткнули легкие, грудина вонзилась в миокард, тонкий кишечник и ободочная кишка смешались и выпирали над миокардом, расположенные глубже печень и селезенка разорваны.

Никаких подробностей в документе не было. Ни анализа токсиколога, ни комментария по поводу ран.

– Кто писал эту бумажонку? – спросил он, подняв глаза.

– Патрик Циммерман.

– Похоже, ему не часто случается составлять такие рапорты.

– Наверняка не часто. Он педиатр. У него есть диплом судебно-медицинского эксперта, но ему никогда не приходилось делать вскрытие.

– Это что еще за бред?

– Посланники согласились на вскрытие только при условии, что тело Самуэля останется поблизости от Обители.

– Поблизости?

– Доктор Циммерман работает в диспансере Бразона. Вот там он и обследовал труп. Посланники его знают. Время от времени они вызывают его в Обитель – для осмотра их детей. Ему они доверяют.

Все это казалось Ньеману полным абсурдом, но он догадывался, что Шницлер привлек его к этому расследованию именно для того, чтобы он ускорил дело и положил конец кривотолкам.

И Ньеман решил действовать напрямую:

– Вы как будто говорили, что это секта?

– Я ждала от вас этого вопроса.

Стефани прошептала эту фразу саркастическим тоном.

– Ответьте на него.

– Нет и еще раз нет. Эта община существует более пяти веков.

– Время тут ни при чем.

– Я хочу сказать, что ее можно рассматривать просто как побочную ветвь христианства. Во всяком случае, таково мнение Miviludes, комиссии по делам религий.

Это была межминистерская организация, которая наблюдала за религиозными сектами и организациями во Франции. В ней работали специалисты, прекрасно знавшие свое дело.

– Если сравнить их жизнь с той, что характеризует обычную секту, – добавила Деснос, – то Посланники ни в чем не соответствуют этим критериям.

– Например?

– В секте всегда есть лидер. Здесь, в Обители, его нет. Как нет и погони за деньгами или властью над рядовыми членами. Они живут замкнутой жизнью, мирно и трудолюбиво.

– И никакого прозелитизма?

– Абсолютно никакого. Они обеспечивают себя всем необходимым, изготовляют вино и следуют своим заповедям, не соприкасаясь с внешним миром, вот и все.

Эти слова говорили сами за себя: у Посланников – глубокие, истинные убеждения, у всех остальных – поверхностные интересы и заблуждения.

– Такая жизнь невозможна во Франции в две тысячи двадцатом году, – заключил Ньеман. – Наша страна – правовое государство, и никто не может возвыситься над законами.

Деснос усмехнулась – наверняка ожидала такой сентенции.

– Вы правы. Они делают вид, будто подчиняются французским законам. У них есть официальные фамилии, платежные ведомости. Они платят налоги. Но на самом деле все, что делается внутри кооператива, никогда не выходит наружу. Для этого у них есть свой казначей.

– Вы знаете, как его зовут?

– Якоб.

Ньеман уже собирался задать следующий вопрос, как вдруг заметил на винограднике что-то, привлекшее его внимание.

– Притормозите, пожалуйста.

– Зачем?

– Я сказал: притормозите!

7

Они были там, на винограднике, за работой, в тусклом свете подступавших сумерек, – около сотни мужчин и женщин, склонившихся над лозами; издали это походило на причудливый балет. Все они были одеты в черное, если не считать нескольких светлых пятен – соломенных шляп и рубашек у мужчин, чепцов и воротничков у женщин. В такое время дня это двухцветие выглядело как-то особенно празднично, – казалось, черные части одежды расшиты блестками, а белые – слегка припорошены снежными кристаллами. Однако сезонники, находившиеся слева, хотя и одетые точно так же, все-таки выглядели иначе, чем их соседи. В большинстве своем еще молодые, они отличались самым разнообразным телосложением, цветом и выражением лиц. И еще татуировками – этим величайшим бичом двадцать первого века.

Ньеман перевел взгляд на Посланников. Картина была одновременно прекрасной, как сон, и четкой, как строчка швейной машинки. Сам не зная почему, он вспомнил картину, увиденную когда-то в музее Орсэ, – «Вечеринку» Жана Беро[15]. Светский прием конца девятнадцатого века, где все персонажи щеголяли в черных фраках и светлых вечерних платьях…

Почему он вспомнил об этой «суаре», о картине, в которой было все, что отвергали анабаптисты?

И внезапно он понял причину. Эта сценка, такая мирная, так умело срежиссированная, была воплощением самой идеи труда. Здесь царил дух спокойного праздника, скромной ритуальной церемонии, скрытой радости…

Ньеман уже видел несколько фотографий Посланников, но эта реальная картина выявляла то, что снимки позволяли только смутно угадывать: их мир был совершенно иным; казалось, он создан из другой материи, наделен другим духом. Даже здешние листья, виноградные лозы и земля выглядели более свежими, более живыми, чем обычно. Даже одежда казалась сшитой из более прочных, более плотных тканей. Даже бороды и волосы выглядели так, словно выросли в другие, стародавние времена.

И тут у него пресеклось дыхание.

Он заметил Ивану, стоявшую на коленях среди лоз. Она находилась в группе сезонников, но вполне могла бы – со своими каштановыми волосами и светлой, как у всех рыжих, кожей – раствориться среди Посланников.

В обычное время помощница Ньемана щеголяла в крутом прикиде – кожаная куртка, джинсы, берцы, – и стоило ей сменить этот наряд, как было ясно: предстоит какое-то дело. Но костюм анабаптистки шел ей на диво. Это простое и вместе с тем праздничное одеяние подчеркивало ее духовную чистоту, тонкость чувств.

Ньеман привык считать ее раскаявшейся грешницей, из тех, что таинственным образом освобождаются от своего тяжелого прошлого при встрече с Богом. Иване случалось убивать. Случалось сидеть на игле, ширяться до полной одури. У нее был ребенок, она его бросила. Но при всем том она была Марией-Магдалиной, которая только ждала случая, чтобы удостоиться спасения.

И вдруг Ньеману почему-то стало страшно. Что, если эта благостная декорация «под старину» – сплошная ложь, красивый фасад, за которым кроются смертоносные замыслы или жуткие тайны? Если с Иваной случится несчастье, он себе этого не простит.

Ньеман вздрогнул, у него снова стало тяжело на душе. Как будто все его нейроны вдруг получили сплошной отрицательный заряд.

– Поехали! – буркнул он. – Вы что, ночевать здесь собрались?

8

Сезонники покидали виноградник первыми, дружно садясь в открытые грузовики. Их хозяева шли следом, они ехали в последних машинах. Услышав сигнал к концу работы, Ивана затаилась между лозами и стала выжидать. Посланники объезжали виноградник на лошадях, но, поскольку уже стемнело, славянке не составило особого труда спрятаться под пышной листвой. Из своего убежища она наблюдала, как ее товарищи поднимаются в грузовики, и это снова напомнило ей о «поездах смерти».