Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 52

– Скажи, голубчик, – перебил его начальник, – греки всегда своих держатся? Даже откровенных преступников стараются вытащить?

– Так точно-с…

– Даже так… – впрочем, удивлённым Илья Евгеньевич не выглядел, а будто получил подтверждение своим мыслям, – соломинка, говоришь?

– Точно так, Ваше Высокоблагородие, Илья Евгеньевич! Незадачливо вышло всё. В греческой общине Коста не последним человеком был, даром что контрабандист.

– Только… – коллежский секретарь замялся, – не могу ручаться… поговаривают, в Тридцатидневной войне[65] он себя… проявил. Да-с!

– Филики Этерия[66]? – приподнял бровь начальник.

– Оно вроде как и нет, – вздохнул Фёдор Христофорович, – но как бы и да – щуку съели, а зубы остались. Коста этот каким-то боком…

– А ты, – остро глянул на него начальник, – будто и не знаешь?

– Виноват! – вскочил коллежский секретарь, – Только ежели велено было смотреть в ту сторону не слишком пристально, то я и вовсе не смотрел!

– Да ты, я гляжу, политик, – усмехнулся Илья Евгеньевич, наливая подчинённому ещё один стакан.

– А куда деваться? – философски заметил тот, нежно баюкая алкоголь и предвкушающе поводя бугристым носом, – Ежели начальство приказывает…

– Так значит, эллины…

– Никак нет, Ваше… Илья Евгеньевич, – замотал головой Фёдор Христофорович, и капли пота с его лба разлетелись по комнате, – То есть… прошу прощения…

– Ничего, продолжай.

– Благодарю… Илья Евгеньевич. Греки самые что ни на есть верноподанные и благонадёжные… – Илья Евгеньевич усмехнулся, но перебивать не стал, – выручить своего, это для них святое дело, а беспорядки… Нет, Ваше Высокоблагородие, это уже наша, русская сволочь!

– Как началась эта Африка… – коллежский секретарь отчаянно махнул рукой, сморщив багровое лицо, – так одни неприятности! Закрыть бы ту дверку, Ваше Высокоблагородие, да покрепче!

– Ну, это не нам решать, – вздохнул начальник согласно, – хотя… да, не в пример спокойней стало бы.

– Спокойней, Илья Евгеньевич, куда как спокойней! – живо закивал подчинённый, расплескав немного коньяка на полицейский мундир, но не замечая этого.

– Раньше-то – во… – он вытянул вперёд могучую волосатую лапу, – за горло держали! Пикни! Не нравится что – за ворота, на твоё место желающих полно! А сейчас дерзкие стали, без робости разговаривают, и чуть что – в Африку грозятся… И письма эти ещё! Нет, Ваше Высокоблагородие Илья Евгеньевич, закрыть это дверку надо, да покрепче!

– Одесса-то, Илья Евгеньевич, она и так-то наособицу стояла, всё ж таки портовый город. Хошь не хошь, а дипломатичность… – коллежский секретарь вздохнул, всем своим красным лицом показывая, насколько ему не по нраву эта самая дипломатичность.

– Дипломатично работали, – повторил полицейский, хмуря лицо, – Вот где сволочь эту держали! Но аккуратно. С одной стороны – промышленники да купечество, а с другой – мы, власти! Затеет бузу рабочая сволочь, так только чу-уть к черте приблизился, которую можно только незаконной счесть, так и мы тут как тут, да под белы рученьки. Да и не забузишь особо – эвона, за воротами стоят желающие, жданки прождали! А сейчас? Дерзко разговаривает сволочь!

– Ишь, прав им! – разгневался Фёдор Христофорович правоохранительски, – Ты кто такой, чтоб права тебе, тля?! От Бога как заповедано, так и… а эти – в Африку! Ну не сволочь ли, Ваше Высокоблагородие?!

Выпроводив за дверь коллежского секретаря с державными амбициями, Илья Евгеньевич сел было в кресло, но тут же встал, поморщившись. Жарко! Расхаживая по кабинету, он думал, думал… и лицо полицейского всё более становилось похожим на одну из африканских колдовских масок, вошедших в Одессе в большую моду.

Беседа с коллежским секретарём была одним из даже не десятков, а сотен разговоров, которые он провёл после назначения. По крупиночке, по маковому зёрнышку чиновник от МВД собирал данные. Пусть в Одессе он и новичок, но в полиции не первый год, и работать умеет.

А некоторый наив и близорукость в общении… Известно же – умеешь считать до десяти, остановись на семи! Думал по перво́й, показывая себя более незнающим, чем есть на самом деле, просчитать подчинённых и не вызывать опаски у начальства.

И… похоже, перестарался. Слишком удачной оказалась привычная, давно приросшая к лицу маска.

– Вот оно что, – глуховато проговорил он, двигая одними губами, в то время как лицо чиновника стало совершенно омертвелым, – А я ещё, дурак, радовался повышению! Как бы в отставку не вылететь, без мундира и пенсии!

Прикрыв слегка глаза, надворный советник пытался найти выход из положения, и чем дальше, тем больше понимал – надо резать! Даже и по живому.

– Не сразу… – пробормотал он, – годика два-три… Ничего, именьице есть, капиталец какой-никакой… Утрусь, а потом потихонечку, полегонечку… По земской части, или… а, неважно! Документами обложусь, как щитами, а то вздумали крайнего найти… А вот шиш вам!

Усевшись-таки и подтянув к себе бумагу и чернильницу, надворный советник задумался, подбирая даже не формулировки, а саму суть письма. Лицо его менялось, и будто маски прорастали сквозь кожу. Одна, вторая, третья… Наконец, Илья Евгеньевич нашёл то, что искал и открыл глаза, и на стороннего наблюдателя, находись он там, посмотрел болеющий за Отчизну человек Дела, готовый высказать в глаза правду-матку, а там хоть бы и в отставку!

«– … Считаю своим долгом обратить внимание Вашего Высокопревосходительства на напряжённую политическую ситуацию в Одессе и сильнейшее брожение умов во всех слоях общества. Шаткость нашего общественного положения велика необыкновенно, а преступное благодушие властей приводит меня в отчаяние. Необузданное подстрекательство со стороны находящихся за границей русских возмутителей, складываясь с попустительством местных властей уже дало первые ядовитые плоды.

Наблюдая за политическим движением в Одессе даже не с точки зрения полицейской предусмотрительности, но с позиции обывателя, обеспокоенного ситуацией в городе, я отчётливо вижу нежелание властей делать хоть что-то для исправления ситуации. Повсеместные разговоры о справедливости и просвещении среди людей, считающих себя передовыми и просвещёнными, таят в себе часто скрытые, опасные мысли и цели, не согласные с законами империи, с самой возможность сохранения спокойствия и даже самого государства.

Нет должного благоговения к самодержавной власти, а есть только лишь пристальное и недоброе внимание к любому действию со стороны правительства, и любая ошибка трактуется превратно и злонамеренно. Люди эти не заботятся о поддержании необходимого доверия к престолу, но даже в случае прямого их отступления от долга верноподданного, власти оказывают им необыкновенное снисхождение, неизменно употребляемое во зло.

Напротив, отношение к низшим слоям населения чрезмерно порой жестокое и никогда не гибкое. Даже если имеется возможность усмирить разгорающийся пожар народного недовольства обычным отеческим внушением, власти реагируют исключительно резко, не приемля никаких переговоров не с бунтовщиками даже, а с обычными работниками, жалующихся на незаконные действия фабриканта. Справедливость такого взгляда подлежала сомнению ещё и прежде, нынче же нужно действовать как можно более деликатно, не возбуждая в народе ненависти.

Хотя наружный порядок в городе ещё не нарушаем, но тем не менее должно заметить, что действия власти пробуждают в народе желание действовать корпоративно, и я вижу все признаки самой высокой организованности. Предосудительные выражения в речи обывателей чем дальше, тем больше становятся чем-то обыденным, а враждебность их к полиции велика необыкновенна. Достаточно лишь искры, и Одесса, а следом и весь Юг России, полыхнёт пламенем.

Ваше Высокопревосходительство, Одесса беременна Революцией, и нужно как можно быстрее абортировать этого чудовищного младенца. Прошу Вас…»