Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 23

Перекрестившись её раз и уже не колеблясь, Евфимий Моисеевич принялся расставлять на мысленной шахматной доске фигуры своих должников и единомышленников, способных помочь отроку Егорию. И горе тому, кто подумает, што владелец крохотной букинистической лавочки обладает столь же крохотным влиянием!

Сощурившись, купец с особым вкусом вписывал имена тех, кто мог бы помочь с «Русским собранием», в котором его возмущало решительно всё. Ну не могут исконно русские люди служить власти Антихриста, а тем паче – одновременно властям церковным и светским, пытаясь притянуть в этот диавольский вертеп народ.

Самодержавие, православие, народность! Ишь чево удумали? Жилами народа русского сшить одно с другим, получив химеру чудовищную! А вот шиш вам!

– Это они зря, – уверенно сказал Сэмен Васильевич, вспоминая за характер мальчиков и Владимира Алексеевича, – это они сильно зря.

Затянувшись, он подпалил телеграмму, сдув пепел в окно. Некоторое время он бездумно сидел, а в голову лезла нехорошая, неправильная смерть Марии Ивановны. Под копытами коней можно и должно погибать на войне, но никак не…

– Нельзя так, – повторил он, недобрым словом поминая разом казаков, членов «Собрания» и всё Фамилию разом, – неправильно.

Не глядя, он достал папиросу и закурил, обдумывая просьбу Егора. Деньги… што ж, мальчик имеет право ошибаться, предлагая их. Не такие уж они и друзья, да и… Мужчина усмехнулся, вспоминая забавную ревность мальчика, так до конца и не отошедшую.

Деньги… тлен, друзьям надо помогать.

– Кунакам… – он прокатал на языке слово, обдумывая, а смог бы он так назвать Гиляя? Пожалуй… нет. Пока што. Хороший человек, годный. Годные.

– И… – он задумался ненадолго, – есть куда отступать. Даже… хм, не слишком огорчусь. Африка, алмазы…

– Лёвка! – негромко позвал он, высунувшись в окно, и рыжеватый парнишка поднял вопросительно голову на своём посту, – обеги всех, ково надо. Скажешь – зову на поговорить. Вечером… да и пожалуй, што севодня, к девяти. Ну, пулей!

Пуская дым колечком, Сэмен Васильевич прокатывал в своей голове – как и што он будет говорить за ситуацию. Толика его черкесской крови одобряла кровную и не слишком кровную месть, но люди в Одессе разные, и не нужно вкладывать своих тараканов в чужие головы!

– Пожалуй, – он вдавил окурок в пепельницу, – подымать на щит чужие беды будет неправильно, а вот сказать за наши проблемы с этими шлемзлами из «Собрания», это таки да! Я могу понять и даже иногда одобрить погром, если он идёт по конкретным адресам конкретных жидов!

– Семиты, – сказал он чётко, проговаривая будущую речь, – бывают такие, шо только оторви и выбрось, и если отрывать и выбрасывать идёт их возмущённый народ, то это таки можно если не принять, то хотя бы понять! Так?

Сэмен Васильевич повторил слова, а потом ещё раз и ещё, меняя их местами, добавляя и убавляя што-то. Достав блокнот, он набросал проговоренное стенографическими знаками.

– Так… народ… Ага, если выбрасывать народ, это можно не принять, но понять. А вот если представителей этого самого народа и адреса тех, кого нужно отрывать и выбрасывать, назначает полиция, то в рот я…

– … хм, а пожалуй, што так и получше будет, – одобрил он вариант с якобы случайно сорвавшимися ругательствами, – подостоверней.

– Годно! – заключил он часом позже, закрыв блокнот. Поморщившись он табачного перегара во рту, он покосился на горку папирос в пепельнице.

– Н-да… может, и правда бросить? И Песе не нравится…

Тринадцатая глава

Опекуна мы чудом перехватили в Дурбане, где тот готовился то ли брать на абордаж виднеющийся на горизонте британский крейсер, то ли попытаться проскользнуть мимо него на хоть на первом попавшемся угольщике, а хоть и на рыболовецком судёнышке. С превеликим трудом уговорили подождать подходящего судна, долженствующего придти чуть погодя.

Понимая всё умом, высидеть на жопе ровно дядя Гиляй был решительно не в состоянии, и страшно запил. Оба два с Санькой, мы едва успевали выхватывать из рук непонятно на чём настоянную бормотуху наихудшево ро́зливу, а то и ещё чево похуже, подсовываемово доброхотами. Парочке таких пришлось прострелить колени, при полном одобрении городских властей.

И говорили, говорили… поминали то и дело Наденьку, которая осталась без матери, и может остаться и без отца, если он вот прямо сейчас…

… хватало ненадолго, но скрежеща зубами или заливаясь пьяными слезами, Владимир Алексеевич на чуть-чуть приходил в себя, швыряя бутылку о стену или опуская оружие. А потом снова, и снова…

Отдав владельцу гостиницы за погром втридорога раз, да другой, да третий… плюнул на всё, и выкупил двухэтажное здание целиком. Дешевле выйдет! Опекун, не замечая ничего, продолжил крушить зеркала, пить, петь и выть по-волчьи, отчево перебесились все собаки в округе.

– … Коста… – выдохнул я при виде грека, возникшего на пороге, – как хорошо…

Приобняв меня, а потом и Саньку, он отстранился, заслышав грохот на втором этаже.

– Гиляй?

– Он… плох совсем, чуть не разума лишился, – спешу поделиться со старшим другом, – давеча перед зеркалом хохотал и рыдал. Как там…

– Дед был казак, – зачастил Санька ломающимся голосом, – отец сын казачий, а ты хуй собачий! И шарах кулаком по зеркалу! Кровища, осколки из руки торчат, а ему хоть бы што! За бутылку сперва, а потом как был – в стекле и кровище, так за голову себя схватил, и как завыл!

– А убрать зеркала? – тихохонько поинтересовался Коста, прислушиваясь к творимому наверху. Пьяным голосом дядя Гиляй пел про Стеньку Разина, сбиваясь с куплета на куплет безо всякой системы, затевая то плясать, то вроде как в такт песне долбася кулачищем деревянную межкомнатную перегородку.

– А-а… пробовали! – машу рукой безнадёжно, – Хуже только! Зацепился на этих зеркалах, и если нет их, искать начинает по другим домам. А это такой пиздец…

– Скверно… – грек задумался, потирая переносье, – очень скверно… это уже…

– Психиатрия, – закончил я за нево.

– На чём ещё… – Коста затуманился взглядом и защёлкал пальцами, подбирая полузнакомые слова, – фиксируется?

– Помимо Марии Ивановны и Нади? На казачестве. Для него это особенно болезненно – куча ж друзей и товарищей среди чубатых, да чуть ли и не родни. А тут такое!

– Ага… – подхватил брат, – эти, которые из «Собрания», они вроде как… не ожидаемо, но всю эту… массовку псевдопатриотическую, дядя Гиляй всегда презирал. А казаков идеализировал, што ли…

– Есть такое, – пробормотал Коста, кусая нижнюю губу, – черноморские чайки, десанты казаков на турецкое побережье – р-романтика! Но это были другие времена и другие…

Он замер на месте, бормоча што-то себе под нос и закатив глаза.

– Точно! – воскликнул он наконец, – Другие! Другие казаки, понимаете?!

– А-а… – затянул Санька, – ага! Не он хуй собачий, а они! Выродились!

Мотнув головой, Коста некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, и потопал наверх.

– Гиляй, брат…

Переглянувшись, мы обратились в слух, но кажется…

… Коста знает, што делает! Ну, оно и не удивительно – взрослый ж мужчина, наверняка не первый из дружков в такой ситуации, да и окружение такое же. Насмотрелся.

– Помыться, – озвучил Санька решительно, – и жрать!

– Есть, – поправляю ево.

– Есть я хотел вчера! – решительно отмахнулся он, – А сейчас уже – жрать!

Осторожно поднявшись наверх, заглянули в щёлочку и переглянулись успокоено – всё там как надо! Не шибко штобы и так… но лучше опекун, размазывающий слёзы по лицу и выговаривающийся другу, чем кулаком по зеркалу или пьяна стрельба из окна!

Дядя Фима нашёл нас в португальском трактире, бесцеремонно плюхнувшись рядом и положив на свободный стул широкополую шляпу.

– Да ви кушайти, кушайти, – махнул он рукой.

– Угум, – вымотанные донельзя, мы даже не удивляемся Бляйшману, который вроде как должен быть в Претории, а это ни разу не близко. Наворачиваем калду верде[30] так, што только за ушами трещит и пищит, а мозги работать – ну никак!