Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 21

Афганистан, спровоцированный русскими и индусами разом, устроил полномасштабное восстание, традиционно вырезая белых. Самое же настораживающее заключалось в том, что столь же традиционная междоусобная резня пока не намечается.

Поиск союзников закончился для британцев неудачей. Испания не отошла ещё от испано-американской войны девяносто восьмого года, и никакие кредиты не способны дать результата ранее чем через два-три года, и это при самых оптимистичных прогнозах.

Развернуть к себе Италию также не представлялось возможным. Неверная союзница Германии, не отвергая окончательно прусского ухажёра, со всем пылом юности бросилась в объятия французского правительства, заключив целый ряд взаимовыгодных соглашений.

Россия, накачанная французскими и немецкими кредитами, не могла пойти против кредиторов. Англофилы, франкофилы, германофилы, славянофилы… Раздираемое группировками, российское правительство раскорячилось, старясь если и не угодить всем разом, то хотя бы не слишком обидеть. Сия политическая проституция и её последствия живо обсуждаются европейскими, да и не только европейскими газетами, и градус международного общественного презрения по отношению к русскому царю бьёт все рекорды.

На фоне всего этого полыхнуло восстание боксёров в Китае, началась резня европейцев и христиан-китайцев, на што британцы отреагировали едва ли не с облегчением. Буры, ещё вчера объявляемые дикарями, были всё-таки дикарями белыми, и войны с ними – внутренним делом европейских народов. А китайцы…

… ату их! Азиаты, существа низшей расы! Уничтожить!

Градус истерии в британском обществе, не стухая, начал разворачиваться в иную сторону, и между бурами и британцами состоялись мирные переговоры. Сперва – с руководством Капской колонии, уже поголовно сидящим в плену. Позже, с явственной неохотой, статус переговоров повысился, и вот теперь – всё! Перемирие.

Никто не сомневается, што мир будет заключён, вопрос лишь в репарациях, контрибуциях, возмещении национализированной собственности и разумеется – захваченных землях. До поры.

Два-три… возможно – пять лет, и война вспыхнет снова, уже всерьёз. Буду ли я воевать в ней? Не знаю…

… а пока… бутылка вина ткнулась мне в руку, и делаю символический глоток, кутаясь в одеяло.

Наконец, братья Сапата[19] сочли угли достаточно прогоревшими и принялись священнодействовать. Потянулись запахи смешанного с дымком жарящегося мяса, и в смешении с ароматами африканской ночи это просто чудо, што за ароматы!

Хандра моя начала отступать, и я предвкушающее потянул ноздрями воздух, а желудок согласно забурчал в ожидании хорошей порции мяса.

– … с точки зрения позитивизма…

– Это не позитивизм, а идеализм! – перебил Луначарского[20] Эссен[21], - При критическом рассмотрении эмпириокритицизм Авенариуса выглядит неубедительно, и как бы ты не хотел…

– Па-азволь! – Анатолий Васильевич поправил пенсне и воинственно нахохлился, – Идеализм – сверять всё с марксизмом, отвергая любые идеи, вступающие с ним в противоречие! Меж тем марксизм не догма, а лишь часть…

Некоторое время слушал вечную их свару, но быстро потерял всякое понимание, когда они начали жонглировать цитатами, предполагающими у слушателя идеальное знание материала.

В сторонке техники взялись записывать на граммофон. Столпившись вокруг, они колдовали с ним, бурно хохоча всякий раз, когда перемежаемый треском голос одного из их товарищей звучал с пластинки. Выкрикивая то смешные фразы, а то и ругательства, они с восторгом слушали их в записи, радуясь совершенно по-детски.

Завладев гитарой, Тома́ начал наигрывать, и откуда-то начали появляться гитары, мандолины, аккордеон, флейты и фагот. Несколько несыгранный, но очень задорный и громкий оркестр удивительно волшебно звучал над луной, и люди вдруг запели.

Песни и языки сменяли друг друга, и к концу каждой кто-то непременно вспоминал новую, а то и выталкивал в круг певца, обладателя особо интересного голоса. Некоторых приходилось уговаривать, а некоторые, разгорячённые вином и волшебством вечера, не заставляли себя ждать.

Пели мы и русские песни, и у Луначарского оказался весьма недурственный баритон. Санька отмахнулся – у него как раз начал ломаться голос, и брат то и дело срывается на препротивный дребезжащий фальцет даже при разговоре. Меня эта проблема почему-то обходит, хотя всё и… нормально функционирует, в общем.

Желая реабилитироваться, он потащил меня танцевать, и под луной раздались задорные звуки лезгинки. Танец этот даётся Саньке так, будто он родился и вырос на Кавказе, и вот ей-ей – ничуть не хуже, чем у меня выходит!

Раскрасневшись, я отмахнулся от брата и похромал к креслу, отчего взгляд у Саньки сделался виноватым.

– А… не бери в голову! Всё равно по чуть расхаживать надо! Иди, иди… дай жару за обоих!

Пока пели танцевали, пожарилось мясо, и Сапата с добровольными помощниками принялись отрезать куски и кусищи по аппетиту едоков. К нему прилагалось несколько совершенно огненных соусов, от которых брызгали слёзы и желудочный сок, да разнообразные лепёшки в мексиканском стиле.

Пришёл Сниман, устроившись без всяких церемоний рядом с Дзержинским, и тут же завёл с ним беседу. Полуграмотный бур, ни в коей мере не разделяя взглядов Феликса, считает его за друга и вечно пытается спасти душу, обратив в кальвинизм. Впрочем…

… - для начала – не Маркс, разумеется, – услышал я, – обратившись в слух, – попробуй сперва…

О как… это кто ещё кого…

– Документы готовил, – пояснил Мишка, умащивая тощую задницу в свободное кресло по соседству, – сверяли описи… Впрочем, тебе всё это неинтересно.

Согласно киваю и наливаю себе в кружку чу-уточку вина, обильно разбавляя его холодной водой из серебряного кувшина.

… - не отвергая решительно кадровую армию, концепцию вооружённого народа считаю наиболее оптимальной, – донеслось от Дзержинского.

Санька вытянул в круг художника Верещагина[22], и оказалось, што немолодой грузный человек может двигаться так легко и красиво. Я даже пожалел на миг, што с нами нет дяди Гиляя, вот эти двое точно нашли бы общий язык! Тоже ведь… авантюрист. Жаль только, што приехать в Африку Василий Васильевич смог только недавно, ох и жаль! Такие сцены батальные могли выйти из-под его кисти, и-эх…

Внутри ворохнулся Тот-другой в немом изумлении, но я так и не понял причины. Пройдясь с кружкой в руке по поляне, пообщавшись и выпив понемножку с каждым.

– А, Гекльберри! – махнул мне рукой Марк Твен и засмеялся озорно, окутавшись клубами дыма, – Садитесь, побеседуем!

Перескакивая с эпизода на эпизод, он живо интересовался моей биографией и без утайки рассказывал о своём детстве. Тоже… помотало.

– … «Пак с Драконовых гор[23]»? Хм… положительно отношусь, хотя и выведен я там весьма зловредным… существом.

Мы веселились вовсю. Пели, пили, ели, танцевали и разговаривали, но постепенно веселье шло на убыль, и наконец мы поняли, што пора расходиться, пока этот вечер, полный волшебного очарования, не начал превращаться в банальную пьянку.

Разбудил меня настойчивый стук в дверь. Сонно завозившись под одеялом, я высунул босую ногу наружу, засунул её обратно и решительно закутался в кокон, твёрдо вознамерившись спать до обеда.

Стук не унимался, и к двери, зевая отчаянно, поднялся Санька.

– Телеграмма! – донёсся его голос.

– Угу, – я уже погружаюсь в сон…

– От Владимира Алексе… – разговор прервался, но брат почти тотчас ворвался ко мне в комнату, сдирая одеяло.

– Марию Ивановну убили! – выдохнул он мне в лицо, – Казаки!

Двенадцатая глава

Сев на кровати, Лев Лазаревич нашарил ногами тапочки и близоруко сощурился на часы. Фосфоресцирующий циферблат давал понять, што ещё можно спать и спать, но откуда-то взялся же тот, кто и сам нет, и другим не даёт?!