Запрос в друзья - Маршалл Лора - Страница 50

— Мы не близки. Я имею в виду, мы не были близки. Мы не виделись со школы.

— О, ладно. Какая ирония: я не пошел на вечер выпускников, потому что не хотел копаться в прошлом, но, похоже, прошлое все равно залепило мне звонкую пощечину.

— Мне знакомо это чувство, — говорю я.

Чем бы ни разрешилась эта история, я все равно буду испытывать те же чувства, что и сейчас. Я таскала этот груз на своих плечах всю жизнь. Он ворочался, порой становился тяжелее, но никогда не покидал меня, и я не вижу возможности избавиться от него.

— Я понимаю свою мать, — говорит Тим. — Но я никогда не верил в то, что Мария покончила с собой. Знаешь, она была сильнее этого. Даже когда начались все эти неприятности в ее старой школе в Лондоне, я ни на минуту не верил, что она сдастся.

На один жуткий миг мне кажется: он намекает на то, что кто-то другой приложил руку к ее гибели, но он продолжает:

— Я уверен, полиция была права. Должно быть, она выпила больше своей обычной нормы и заблудилась, или пошла на скалы, чтобы уединиться, побыть подальше от всех. А потом она могла оступиться или… ну, я не знаю. Я уже думал, что перестал переживать из-за этого, как тут происходит такое с Софи, и все снова вылезает наружу.

— А что случилось в Лондоне? — Мне же так никогда и не рассказали. Может быть, настал момент все узнать.

— А она что, тебе не рассказывала?

— Да нет. — Она пыталась, да я ей не дала. Я понимала, что если подпущу ее к себе слишком близко, никогда не смогу оттолкнуть, если возникнет надобность.

— С ней вместе учился парень, с которым она дружила. Но в какой-то момент он захотел большего и признался ей в любви. Она ответила, что ей это неинтересно, предложила остаться друзьями. Однако после этого ей стало некомфортно с ним общаться, и она перестала с ним встречаться, стала меньше проводить с ним времени. И тут началось.

— Что именно?

— Сначала он подбрасывал ей в портфель записки типа: «Почему ты больше не хочешь со мной встречаться?», «Я знаю, нам суждено быть вместе». Потом стал поджидать ее по утрам около дома, чтобы проводить в школу, а когда она отказывалась, шел в нескольких метрах позади нас.

— Вы кому-нибудь говорили об этом? Родителям?

— Сначала нет. Понимаешь, когда все это началось, мы просто смеялись. И потом, в восьмидесятые подростки не жаловались родителям. Не так, как сегодня. Считалось, что мы сами должны решать свои проблемы. Надеюсь, моя дочь не будет такой, когда подрастет.

Как я его понимаю! Генри еще мал, он рассказывает мне обо всем, что с ним происходит. Его жизнь для меня — открытая книга, но даже дочери Полли намного откровенней с ней, чем я была со своими родителями. Когда я была подростком, даже до исчезновения Марии, та жизнь, которую я вела при родителях, была абсолютно параллельна остальному существованию — моей настоящей жизни, как я это понимала тогда. Если Полли спрашивает своих девочек, как прошел их день, они выкладывают ей все: про соперничества и разногласия, про хорошие и плохие поступки. Она все знает. Мои же родители до сих пор знакомы лишь с сильно отредактированной версией меня, некой совокупностью меня в детстве и того, что я позволила им увидеть, когда становилась взрослой.

— Но когда он этим ничего не добился, — продолжает Тим, — он пошел в наступление. Пару раз она видела его рядом с нашим домом в ночи, он подсматривал в ее окно. Она ничего об этом не рассказала родителям, чтобы они не подумали, будто она поощряет его ухаживания. А потом пошли слухи…

Мария намекала мне на это, но я не захотела слушать ее. Уже в который раз за последнее время меня охватывает желание вернуться в прошлое и все изменить. По крайней мере, повести себя совсем по-другому. Я стала достойным человеком. Плачу налоги и регулярно посещаю стоматолога. Сортирую свой мусор. Забочусь о друзьях и об окружающей среде. Но как мне расквитаться за то, что я сделала в шестнадцать лет? Я ведь не другой человек, а тот же самый.

— Какого рода слухи?

Тим сникает.

— Ужасные вещи. Имеющие отношение к сексу. Что она спала не только с парнями. Он утверждал, что она спала и с девушками. Знаю, нынче это прямо-таки модно, но тогда обвинение в лесбиянстве было равносильно тому, что тебя назвали детоубийцей. Девочки стали ее избегать, даже те, кто с ней дружил. Парни, которые раньше и внимания на нее не обращали, начали ее домогаться. Затем пошел слух, что она спала с тремя парнями одновременно. По одному… — он замолкает, чтобы унять дрожь в голосе, кусает нижнюю губу и наконец выпаливает: — По одному на каждую дырку!

— Почему ему поверили? Ведь они же знали, что она не способна на такое!

— Если достаточно много народу что-то обсуждает, слух начинает обретать силу. И эта истина, что нет дыма без огня, — очень мощный фактор. Взять знаменитых мужиков, которых обвинили в сексуальных домогательствах. Даже если их потом полностью оправдали, и обвинение было снято из-за недостатка улик, даже если пострадавшая забрала назад свое заявление. Что тебе первым приходит в голову, когда ты видишь подобные истории по телевизору или слышишь их по радио? «А может, он и правда сделал это?» — вот что мы думаем всякий раз.

— Поэтому ваши родители решили переехать? Вы все же рассказали им? — Я помню тот первый обед с Марией в школьной столовой, как она объяснила их переезд небольшими неприятностями в старой школе. Она так хотела забыть об этом.

— Не совсем. Он сделал это за нас. Он написал родителям анонимное письмо от «неравнодушного доброжелателя». Расписал про слухи, про эти… гадости, которые про нее говорили. Ты можешь представить, что они испытали, когда услышали такое о собственной дочери?

Нет, я не могу представить, насколько это должно быть больно, и ужасно, и печально. Я вспоминаю, как Полли, сидя за кухонным столом, с плохо скрываемой ненавистью говорила о нападавшей на ее дочь девочке. Как Бриджит, когда в конце бала выпускников оказалось, что Мария пропала, смотрела на меня, не мигая, обвиняя в совершении неведомого ей преступления.

— А как звали того парня? Ты помнишь?

— Помню ли я? Конечно. Его звали Натан Дринкуотер.

Я останавливаюсь как вкопанная посреди улицы, и мамаша с двойной коляской наезжает мне на ноги. Объезжая меня, она громко выражает свою досаду.

— Натан Дринкуотер? Ты уверен? — Не считая Софи и меня, это единственный друг Марии на «Фейсбуке».

— Вряд ли я его забуду, как ты думаешь? А в чем, собственно, дело?

— А кто-нибудь еще знал его имя? Кто-нибудь из Шарн-Бей?

— Да куча народу знала. У двоюродного брата Мэтта Льюиса были знакомые в нашей старой школе. Я просто кипел, когда узнал, что он всем разболтал про Марию. Мы уехали в такую даль, чтобы положить конец этой истории, но этого не произошло. Она преследовала нас и в Норфолке. Я думаю, мы нигде не смогли бы от нее избавиться.

— А что было потом с этим Натаном? Он искал Марию, после того как вы переехали?

— Нет. Я слышал, что он умер несколько лет назад. Узнал об этом через третьи руки. Не знаю, правда ли это.

Натан Дринкуотер умер? Если нет, то он не похож на человека, для которого расстояние может стать помехой. Может ли быть, что он вошел в группу друзей Марии на «Фейсбуке»? Может, он не потерял связи с Марией, когда она переехала, она просто никому об этом не говорила. Более того, действительно ли он умер? А если не умер, то где он сейчас?

Глава 31

2016

Я надеялась, что наша встреча с Питом в кафе напротив «Фостер и Лайм» станет последней, но, когда я покидала великолепный дом Сью Пламтон в Далич-Виллидж, зазвонил мобильный, и на экране я увидела его имя. У меня возник соблазн проигнорировать Пита. День начался с успокаивающей обычностью. Я увлеклась обсуждением интерьеров Сью, в моей голове роилась куча идей по поводу того, как обставить одну из гостевых спален — нашего последнего проекта переделки ее дома.

Я завидую Сью, живущей в открыточном районе Лондона. Она развелась с мужем-банкиром; ее жизнь — сплошная череда игры в теннис, латте с «девочками», прогулок по парку Далича с чихуахуа Лолой и вечеринок, для которых ей даже не приходится самой готовить. Я улыбаюсь, вспоминая, как в последний раз мы с Полли делили готовый пирог — можно ли это считать вечеринкой? Хотела было написать Полли, чтобы поинтересоваться, но с пронзительной болью вспоминаю, что мы не разговариваем.