Запрос в друзья - Маршалл Лора - Страница 46

— Я не знаю, Эстер. Об этом и хотела с тобой поговорить. Я получила от нее еще сообщения.

— О чем?

Я пересказываю содержание посланий.

— Эстер, мы фактически признали, что она жива. Где она могла быть все эти годы?

Эстер останавливается и облокачивается на перила; ее взор устремлен за реку — на собор Святого Павла, озаренный солнечным светом.

— Я не знаю. Ведь ее тела так и не нашли? Но почему она вернулась именно сейчас? И как вообще?

— Без понятия. Но то, что Тим говорил о ней в настоящем времени… Знаешь, я виделась с ним. Не на вечере. Когда я встретила его в Шарн-Бей, он сказал, что пойдет на вечер вместо нее, а потом не появился. Разве что… вроде бы и появился. Я видела, как он разговаривал с кем-то около школы.

— Тим был там? — Она вопросительно смотрит на меня.

— Да, но не на самом вечере. Когда я выходила покурить, он стоял на школьной подъездной дорожке.

— Это странно. Интересно, почему же он не зашел? Полагаешь, он передумал, когда подошел к школе? Хотя, если прикинуть, это весьма странный поступок. Я имею в виду, пойти на вечер выпускников. Если тебе эти люди симпатичны, так ты сохраняешь дружбу с ними, а если ты их не любишь, то за каким чертом тебе вообще туда идти? Из любопытства?

— Ты же пошла, — саркастически замечаю я.

— Да, и жалею об этом. Хотя бы потому, что я бы не впуталась во все это. И мне казалось, что так я смогу забыть о прошлом. Но я не забыла. Я не могу. Я должна была показать всем: посмотрите, как я успешна, вот мой муж и дети. Как же это чертовски глупо! Надо было просто выложить на «Фейсбуке», как все поступают. — Ее рука сжимает перила.

— Эстер, это не глупо. Я узнала о вечере через несколько месяцев после того, как о нем объявили. Мне никто не сообщил, и меня это очень задело. И если кто и повел себя глупо, так это я. Какое это вообще имеет значение?

— Да никакого. Однако имеет, — говорит Эстер. — Все это имеет значение. Мне вот как-то обидно: если она осталась жива, то почему не дала мне знать? Мы ведь стали близкими подругами перед ее смертью. Она многим делилась со мной. Ты знаешь, что произошло с ней в прежней школе? Она тебе когда-нибудь об этом рассказывала?

— Думаю, как-то раз она хотела рассказать. — Маячащие в темноте шезлонги, дыхание, клубящееся в ночном воздухе. Два сплетенных мизинца.

— Тот парень помешался на ней. Все это было довольно неприятно. Теперь это называется домогательство, на это накладываются запреты и все такое. Но в те времена они никак не могли его остановить, пока он не напал на нее физически.

Она поворачивается и молча идет вдоль берега.

— Луиза, чего ты хочешь от меня? Зачем ты позвонила?

Я хочу хоть одну ночь проспать спокойно. Я хочу изменить прошлое. Я не хочу оглядываться, стоя на платформе в метро, хочу перестать думать о том, что кто-то столкнет меня с моста.

— Я боюсь, Эстер. Я просто хочу узнать, что случилось с Марией, что случилось с Софи. — Мне надо знать, насколько я в этом виновата и я ли следующая.

— Пусть с этим полиция разбирается.

Она не знает, что я не рассказала полиции про запрос в друзья от Марии. Меня ошеломляет мысль о том, сколько всего ей известно. Мне приходит в голову, что я не имею понятия о том, что я здесь делаю.

— Да, возможно, ты права. Послушай, Эстер, мне пора идти забирать Генри из школы.

— А, хорошо. Ладно. Увидимся еще… когда-нибудь?

— Да, было бы замечательно. — Я фальшивлю, словно ухожу с неудавшегося ужина, но стараюсь сохранить лицо: — Пока.

Я разворачиваюсь и удаляюсь тем же путем, стараясь казаться решительной. Ветер, который подгонял нас, теперь кусает мое лицо и заставляет слезиться глаза.

Я вспоминаю, как Тим стоял на школьной дорожке. Тим, переживший потрясение в юности; Тим, чья судьба навсегда изменилась после исчезновения его сестры; Тим, которому, должно быть, с такими усилиями удавалось вести обычную жизнь: дом, жена, пухлощекая малышка. Как он жил? Как вообще можно пережить подобную трагедию? А может, он так и не оправился после всего этого? Притворялся ли он, что скорбит по умершей сестре, в то время как она оставалась живой и жила под чужим именем? И если это так, то как она ему все объяснила? Что ему известно?

Глава 27

Может, он ее и спас, но это вовсе не значит, что он будет дальше спасать ее. Он просит ее оставаться в тени, не раскачивать лодку, довольствоваться той жизнью, которая у нее есть. Но она не живет. Она существует, дотягивая до вечера, потом до следующего и так далее. В конце концов эти дни закончатся, и что она сможет предъявить?

Иногда она задается вопросом, а смогла бы она выжить без него. Сбросить долой тьму, черный плащ тайны, который носит, — снять его и уйти; стать тем, кем должна была быть всегда.

Может ли она довериться кому-нибудь? Он знает правду, и ей этого будет достаточно, чтобы не оставаться один на один с содеянным ею. Она никогда не смогла бы пережить все это без него, в этом она не сомневается. Без своего верного товарища. Партнера по преступлению, посвященного в события той ночи, изменившей все навсегда.

Она прожила жизнь в тени, убегая и прячась. Да, она умеет делать хорошую мину при плохой игре, когда это нужно, но в глубине души остается той же девочкой. Она разрывается между выворачивающим наизнанку страхом, что кто-то узнает правду про нее, и острым желанием быть самой собой. Разве не этого все мы добиваемся?

Ей хочется выйти на свет и жить так, как она должна была бы жить. Она хочет, чтобы ее услышали. Она хочет, чтобы про нее узнали.

Глава 28

2016

В три часа все дети, которых забирают неработающие мамаши, выстроились в ожидании перед дверями классной комнаты. Конечно, Генри среди них нет, и миссис Хопкинс недоуменно смотрит на меня.

— Сегодня я закончила пораньше, — вру я. На самом деле я приехала сюда прямиком из Саут-Бэнк, чтобы забрать его, потому что мне нужно его увидеть. — Можно заглянуть туда? — Я показываю на классную комнату.

Есть что-то очень трогательное в том, как детишки из группы продленного дня аккуратно сидят за партами, одетые в курточки, и ожидают учительницу, которая скажет, что делать дальше. Они такие маленькие, но уже научились приноравливаться. На столах перед ними стоят сумки. Генри спокойно и серьезно беседует о чем-то с соседкой. Первым меня замечает его сосед с другой стороны — Джаспер, друг Генри. Он начинает колотить Генри по руке.

— Генри! Генри! Мама твоя пришла!

Генри поворачивается, и лицо его расцветает, глазки вспыхивают фейерверками.

— Мамочка! Что ты здесь делаешь? — Он хочет броситься ко мне, но с тревогой смотрит на мисс Джонс, новую помощницу учительницы, чтобы получить ее разрешение.

— Я сегодня закончила работу пораньше. Хочешь, давай сходим в парк?

Он снова смотрит на мисс Джонс, та улыбается:

— До свиданья, Генри. До завтра.

Когда мы идем через игровую территорию, я вижу, как в одном из классов над учительницей агрессивно нависла крупная женщина. Я уже видела эту мамашу с выводком перекормленных неуправляемых детей. На этот раз посреди ее роя стоит одинокий мальчик, который воинственно пинает портфель, лежащий на полу. Она, очевидно, получила записку с просьбой подойти к учительнице после уроков. Конечно же, она убеждена, что ее маленький ангелочек не мог сделать ничего дурного, и потому не воспринимает выговор учительницы всерьез и даже тычет в нее пальцем.

В парке я сажаю Генри на качели, и он вопит от радости, взлетая все выше и выше. Он ликует еще больше, увидев, что через желтые ворота в парк заходит его друг Дилан с мамой Оливией.

— Дила-а-ан! Я на качелях!

Дилан бежит к нам.

— Пойдем поиграем на лазалке, — велит он.

— Нет, иди сюда, на качели! — кричит Генри.

— Нет, — упрямится Дилан. — На лазалку.