Беглец
(Рассказ) - Кузьмин Лев Иванович - Страница 1

Лев Кузьмин

БЕГЛЕЦ

Рассказ

Сплошь увешанная черно-глянцевыми кистями ягод эта черемуха стояла возле нашего дома, и кто бы тут ни проходил, ни проезжал, обязательно ахал: «Ну и сад-виноград!»

А тракторист Ваня Звонарев — тот даже пробовал притормаживать под черемухой свой трактор. Он ловко тянулся из кабины, старался тяжелые кисти ухватить, но ухватить не получалось. И Ваня махал с веселою досадой: «Эх-х!» — и опять катил себе дальше.

Нацеливались на эту черемуху и мои дружки, деревенские мальчишки. Да только и у них не выходило ничего. Когда-то кто-то нижние сучья на черемухе начисто стесал, и теперь до первой более или менее удобной развилины не было никакой возможности ни докарабкаться, ни допрыгнуть.

А я вот путь на эту черемуху все-таки нашел.

И нашел не просто так, а с горя. А если объяснить все точней, так из-за того, что случилось однажды между мною и моей тетушкой Астей, у которой я жил-гостил в то лето.

Тетушка моя работала в колхозе, была совсем еще молодая и очень горячая характером. Как чуть что, так сразу и зашумит! Так зашумит, что хоть на улице от нее спасайся, а все равно и там услышишь, как она обещает задать тебе хорошего деру.

Но до настоящего деру дело не доходило никогда, а к шуму я скоро привык. И, честно говоря, все тетушкины попытки приструнить меня не ставил ни в грош. Даже самые строжайшие запреты стал нарушать, и вот из-за одного такого нарушения все и случилось.

Возвышались у нас на крыльце деревянные перила на гладких, круглых столбиках. Сразу за ними, обочь крыльца, зеленели грядки палисадника. Забегать в палисадник полагалось, разумеется, через калитку, до которой и ходу-то было всего ничего, но я приспособился попадать туда еще быстрей, а главное, интересней.

Я проскакивал в палисадник с крыльца, прямо сквозь перила. Сначала просуну голову, потом весь, как ящерка, извернусь, на руках подтянусь — и, глядишь, я уже на теплом краю мягкой грядки и зелено-пушистые, пряно пахнущие зонтики укропа ласково щекочут мое лицо.

Мало-помалу вытоптал я в укропной чаще по-за крыльцом порядочную пролысину, наследил и на грядке с огурцами, и зоркая тетушка все это увидела. Ну, а раз увидела, то и опять получился шум. А за шумом последовал наистрожайший наказ ходить в палисадник только там, где люди ходят, а не там, где лазает лишь блудень и озорник — соседский козлик Яшка.

— А ты разве Яшка? — возмущалась тетушка, и я, конечно, отвечал, что нет, хотя втайне думал, что и Яшкой побывать мне было бы тоже куда как любопытно.

В общем, опять я тетушкиным шумным словам не придал никакого значения. И вот в один прекрасный вечер приходит тетушка с работы, начинает собирать ужин и говорит:

— Сбегай-ка, Ленька, в палисадник за луком.

И я, конечно, помчался и, как только выбежал на крыльцо, так сразу и кинулся к своей привычной прямушке.

Голову сквозь перила просунул, боком извернулся, стал проталкиваться плечом вперед, но вдруг чувствую, что просвет между столбиками сделался отчего-то тесен. «Не в ту дырку, что ли, второпях попал? — подумал я. — Тогда переменюсь».

И я попятился, стал вытаскивать голову, да тут обнаружил, что голова моя обратно не пролезает. Туда вот проскочила, а назад — нет. И стою я теперь, действительно, как козлик, на четвереньках, и ни туда мне, и ни сюда.

А тетушка из избы поторапливает:

— Ну где ты там, с луком-то? Скоро ли?

— Сейча-ас… — пыхчу я, тужусь, но вырваться не могу. Если голову боком поверну и потяну, — мешают подбородок и затылок, если прямо — то уши.

Тетушке ждать надоело, и, слышу, она ко мне на крыльцо поспешает сама.

И вот появляется на пороге, всплескивает руками — и нет, чтобы меня пожалеть да маленько помочь, — снимает фартук, складывает его повдоль и начинает меня этим фартуком пониже спины так и этак охаживать:

— Что я тебе говорила? Что я тебе говорила? В калитку ходи! В калитку ходи!

От шлепанья фартуком было не больно, да зато стыдно и обидно, и я, не жалея ушей своих, рванулся изо всей силы. И круглые столбики повернулись, отпустили меня, и я скатился с крыльца. Скатился, закричал тетушке:

— Я ужинать с тобой не буду, я жить у тебя больше не буду, я от тебя убегу!

— Убегай… — ничуть не испугалась тетушка. — Набегаешься — вернешься.

И она пошла к себе в избу, а я, разобиженный еще больше, заметался по широкому подворью, по лужайке.

Я и в самом деле хотел убежать, да только куда в нашей деревеньке убежишь-то? Все наши детские потаенные местечки — и за колхозной конюшней, и за банями — известны каждому взрослому давным-давно.

И вот я кинулся к той неприступной черемухе, что росла рядом с избой.

Обхватил шершавый ствол руками, ногами, полез вверх — да почти тут же и сорвался. Но отчаянность моя не утихла ничуть. И я пошел на этот штурм и во второй, и в третий раз. Не считаясь с тем, что ситцевая рубашонка моя запотрескивала, что ладони и голые коленки, елозя по сухим заломам коры, обдираются в кровь, я все равно карабкался, я не сдавался. И совершилось невероятное: толстую развилину на старой нашей черемухе я оседлал!

А там чуть передохнул, глянул — не смотрит ли в окошко тетушка — и, шагнув по крепким и частым теперь ветвям еще выше, скрылся в густой черемухе, как в лесу.

Я устроился на сучке этаким петушком и стал ждать.

Стал ждать, потому что надеялся: вспыльчивая тетушка очень скоро меня спохватится. Ну, а как спохватится, так вот тут-то я и покуражусь. Выгляну из укрытия лишь тогда, когда тетушка окончательно всполошится, когда, быть может, даже закричит: «Леня, золотко, где хоть ты? Иди домой! Это я просто так, маленько погорячилась…»

И вот, чтобы не выдать себя раньше времени, я на своем сучке и притих.

Я даже ягоды, которые тут так и нависали кругом, общипывать боялся. Я даже одолел себя, когда на меня вдруг напало желание чихнуть: раскрыл рот, сделал вдох-выдох и — перемогся. Ведь тетушка-то Астя была почти рядом: я отлично слышал, как за распахнутым окошком в избе она собирается ужинать. Вот она прошла на кухню, загремела печной заслонкой. Вот, шаркнув кочергой по кирпичному поду, вытянула томящийся в печи, в глиняной плошке, ячневый крупеник. И мне показалось, что я прямо так и слышу его теплый, масляный дух. Слышу и смекаю: «Ага! Вот сейчас тетушка и спохватится меня. Одна она за стол, а тем более за такую вкуснотищу, ни за что не сядет!»

Но, к моему удивлению, тетушка уселась за стол — и одна.

«Ладно, — сглотнул я слюнки, — ладно… Значит, все еще горячится. Значит, все еще не остыла, но остынет обязательно. Ну, не может быть, что ей все равно: жив я на белом свете или нет?»

И тетушка к окошку довольно скоро оборотилась, да только не из-за меня, а потому что на улице затарахтел трактор.

Ваня, как всегда, тормознул почти под самой черемухой, запрокинул перепачканное в тракторной копоти лицо и, глядя на усыпанные ягодами ветки, сказал свое привычное:

— Эх-х!

Я весь так и поджался, чтобы Ваня меня раньше сроку не увидел, но вот в ту минуту и глянула на улицу моя тетушка.

Чумазый Ваня заулыбался во всю ширь, мигом поднял над головой кепку: