Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус - Страница 19

Дочитав эти слова, я лишился чувств и упал перед его домом. Люди думали, что я пьян и смеялись. Опомнился я все же быстро и стал размышлять. Что мне было делать? Нельзя было допустить, чтобы она привела в исполнение свое намерение, и не только потому, что мое сердце разрывалось (какое же дело до этого было ей и кому-либо), но потому, что таким образом она шла на гибель.

«Это письмо, — сказал я сам себе, — никогда не попадет в его руки!»

Но что же мне было делать? Какое право имел я вернуться и сказать ей, что я не согласен на то, что она намеревается сделать? Кто я такой? Слуга ее брата! Я рвал волосы на голове и царапал ногтями лицо. В это время подъехал экипаж, из него выскочил слуга и позвонил у ворот. Через минуту из дома вышел лорд Дальтон. Это, очевидно, был наемный экипаж, который доставил ему по его поручению слуга. Не было никакого сомнения, он ехал в игорный дом в наемном экипаже; своего у него уже не было. Ее письмо было у меня в руке, все измятое, потому что пальцы у меня судорожно сжимались. Лорд Дальтон узнал меня, и гнев сверкнул у него в глазах.

— Что вы здесь ищете? — загремел он на меня. — Вас послала на разведку ваша госпожа?

Я поднял руку с письмом, но стиснутые пальцы не повиновались мне и сжатая рука опять бессильно опустилась. Губы у меня дрожали и зубы стучали, когда я сказал ему:

— Не на разведку послала меня госпожа моя, но она не хочет, чтобы вы ехали в игорный дом…

Больше ничего сказать я не мог.

— И все? — спросил он и засмеялся, после чего, отодвинув меня в сторону, пошел к экипажу. Уже поставив ногу на подножку, он еще раз повернулся ко мне.

— Что я должен сказать ей? — спросил я.

— Что я не принимаю приказаний! — хмуро ответил он. — Что я господин своей воли.

Экипаж загремел по мостовой и у меня как будто стало легче на сердце. Она была спасена! Дикая радость забушевала у меня в груди. Я поспешил домой.

«Завтра я все объясню ей», — сказал я себе, увидав в коридоре горничную, и как во сне подал ей увядшую уже теперь белую георгину.

Но, когда я очутился в своей комнате, меня охватил безумный страх. Что же я сделал? Обманул ее! Я мял ее письмо в руке, которую до сих пор не мог разжать, так сильно держала судорога уже опухшие пальцы.

Я не знаю, сколько времени я ходил по комнате, плакал, бился головой о стены, катался по полу… Светало, когда я выбежал из дома. Кратчайшей дорогой я побежал к лорду Дальтону. Я хотел признаться ему во всем, исправить свой обман.

Я позвонил у его двери. Мне сразу же открыли; меня удивило, что до сих пор там не спали, и только тогда я сообразил, какой это был необычайный для посещений час. Я спросил лорда Дальтона. Его не было дома, но ждали его с минуты на минуту, и, как я заметил по выражению лица камердинера, который знал меня, ждали с большим беспокойством.

— Его всю ночь не было дома? — спросил я, чтобы только что-нибудь сказать; мне было мучительно молчать и думать о том, что я сделал. — Всю ночь не было дома? Посольство мое такое важное, вы понимаете.

Он кивнул головой, что понимает.

— Он был дома ночью, — сказал он потом, — и перед рассветом опять уехал… Я признаюсь вам, дело идет о дуэли. Я боюсь за него…

Мы оба довольно долго молчали. Было уже совсем утро, на улицах начиналось движение. В своем возбуждении я потерял представление о времени. Ждал я час, может быть, три. Наконец возле дома остановился экипаж, на лестнице послышались шаги, и камердинер побежал навстречу лорду Дальтону. Он сильно обрадовался, видя, что его господин здоров и невредим, но лорд Дальтон был мрачен и бледен.

— Готовь все сейчас же к отъезду! — крикнул он. — Я бегу из Англии.

Увидев меня, он не выказал ни малейшего удивления, только сильная боль отразилась на его лице.

— Ах, добрая судьба привела вас сюда, — сказал он мне. — Я напишу письмо, отдадите его Эдите, я хотел сказать — сестре лорда Ангуса.

Он сел и быстро писал, в то время как в соседней комнате камердинер спешно делал какие-то приготовления.

— Вот письмо, — сказал он, окончив писать, — вот письмо, и отдайте его сразу.

Как во сне, шатаясь, я вышел из комнаты и пошел по улицам. Я даже забыл, что ничего не объяснил ему, ничего не исправил, ни в чем не признался. Я только смотрел на его письмо. Оно не было запечатано, небрежно заклеенный конверт почти сам открывался, — и я прочитал:

«Эдита, на коленях умоляю тебя, прости меня! Я негодяй, негодяй бесконечный! О, если б я послушался твоих просьб и приказаний! Я играл, играл — но этого мало! Во время игры поднялась ссора. В возбуждении я ударил капитана по лицу. Вследствие этого у нас была дуэль на рассвете — и я застрелил его. На некоторое время я бегу во Францию. Заклинаю тебя Богом живым, дай мне хоть одним словом знать, что ты не проклинаешь меня, что я вправе надеяться, что со временем ты простишь меня! Клянусь тебе спасением своей души, что никогда уже я не буду играть! Падаю пред тобой на колени. Напиши мне хоть одно единственное слово в Париж под полной моей фамилией poste restante!»[9].

Не знаю, как я добрался до своей комнаты, не знаю вообще, думал ли я, размышлял ли, боролся ли со своей совестью, знаю только, что я сложил вместе письма его и ее и спрятал их, что таким образом я совершил преступление, подлую измену, и что я последний негодяй!..

Ройко не мог говорить. Он плакал так, что почти захлебывался. Когда он несколько успокоился, я спросил его:

— И вы не могли хоть со временем исправить свой грех?

— Не мог и не хотел, — ответил он. — Через два дня после этого лорд Ангус послал меня в Шотландию, и в замок Ангус-Манор я вернулся только через месяц. Приехал я на другой день после свадьбы Эдиты, она вышла за того, с кем обручили ее родные. Я видел ее, но почти не узнал. В полуобмороке своей грусти она, может быть, была еще прекрасней, чем прежде, но она была другая. Мне казалось, что она уже умерла.

Я видел ее на большом балу, который дал в замке лорд Ангус на прощанье с ней. На ней снова были изумруды прабабушки, портрет которой висел в библиотеке, я видел ее такой же, как тогда, в первый вечер, когда я приехал в Ангус-Манор. Но она была теперь как будто без души, и мне показалось, что я вижу ее в гробу. И я был ее убийцей…

На другой день она уехала со своим мужем куда-то в Германию или в Италию, теперь уж я не помню. Я слег в постель и призывал смерть… В горячке я чувствовал один только смертельный страх: что она встретится где-нибудь с лордом Дальтоном, все объяснится, и она будет ненавидеть, проклинать и презирать меня! Но я напрасно боялся этого. С лордом Дальтоном Эдита уже не могла встретиться. Когда он прочитал в газетах в Париже о ее свадьбе — он застрелился.

Мороз пробежал у меня по телу, дыхание замерло в груди.

— И вы пережили это? — спросил я.

— Я пережил больше, — ответил он, дрожа всем телом.

Он держал меня обеими руками за руки и кричал почти на ухо:

— Эдита умерла через два года; она болела, слабела, медленно умирала от скорби! Я давно убежал из дома ее брата и, борясь с нуждой, шатался по Лондону. О ее болезни я случайно услыхал от бывшего камердинера лорда Дальтона. Пешком я дошел до замка Ангус-Манор, узнав, что она там умирает, и ради Бога просил, чтобы мне позволили поговорить с ней. Долго меня не хотели к ней допустить — она была уже на рубеже смерти, но в конце концов ей сказали о моем желании. Ангельски добрая до конца, она тотчас же исполнила мою просьбу. Я ползал на коленях у ее постели. Я простирал к ней руки, как в молитве.

— Простите! — стонал я. — Простите!

Она не понимала, чего я хочу.

— Я негодяй! — кричал я, когда меня хотели вывести из комнаты, как сумасшедшего. — Я негодяй! Я обманул вас! Я слишком любил вас — и поэтому убил вас и его! Смотрите, смотрите, вот два письма, которые по моей вине, по моему преступлению никогда не дошли ни до вас, ни до него!..

Я подал ей оба письма. Глаза ее расширились, когда она узнала почерк свой и его. Она прочитала его письмо, и румянец облил ее лицо. Рыдание вырвалось у нее из горла, она посмотрела на меня, словно желая что-то сказать мне, а в глазах ее была смерть!..