Ради братий своих… (Иван Федоров) - Овсянников Юрий Максимилианович - Страница 3

Федоров даже остановился от такой неожиданности. Нет, не мог Макарий знать о его затаенной мечте. Никому слова не говорил Иван. Значит, и митрополит тоже думает о печатных книгах, о русской печатне. Получается, что мыслят они об одном…

Федоров торопливо зашагал к деревне, будто именно там, на взгорке, в одной из этих потемневших изб под соломенной крышей должна была решиться сегодня, сейчас, его судьба.

Нет, не так прост, как говорят в народе, митрополит Макарий. Простой человек не принял бы на свои плечи великий труд собрать и объединить сотни излюбленных на Руси жизнеописаний святых и героев в единую огромную книгу «Великую Минею», не взял бы на себя составление Степенной книги — истории Российского государства. Макарий прекрасно понимает, что Москве и всей Руси необходима своя типография, и ждет помощи от Федорова.

Заночевал Иван в курной избе рядом с кузней. В горнице было смрадно и душно. На печи сладко посапывали ребятишки — мал мала меньше. В углу, сбившись в клубок, лежали ягнята.

Не в силах уснуть, Федоров вышел во двор. Вокруг стояла непроглядная тьма и давящая тишь. Тихий страх одиночества незаметно вполз к нему в душу, и Федоров вдруг представил себе старого, усталого монаха, заточенного в каменный мешок тверского монастыря. Каков он, этот человек, приехавший три с лишним десятилетия назад в Россию из Греции? Как выдержал он двадцать пять лет молчания и одиночества в тесной, полутемной келье?..

Когда Иван Федоров робко переступил порог кельи, узник что-то сосредоточенно писал при свете чахлой лампадки и, лишь поставив точку, повернулся к вошедшему. Федоров увидел перед собой коренастого человека с копной густых волос, длинными усами и большой скругленной бородой цвета перца с солью. На бледном лице сверкали быстрые черные глазки и выделялся большой нерусский нос с горбинкой.

Так вот он каков, знаменитый философ! Восемь лет он был любимцем покойного государя Василия III. Восемь лет переводил он для Руси книги с греческого, а в 1525 году собор епископов в Москве обвинил его в ереси и сослал в самый строгий монастырь.

— От митрополита? От самого Макария? — старец не давал Федорову ответить. То ли устал от многолетнего молчания, то ли разволновался в надежде обрести долгожданную свободу. — Макарий сам великий книголюб и бессребреник… Нет на свете ничего страшнее сребролюбцев и лихоимцев. Такие людишки за богатство все готовы продать: и душу, и совесть, и мать родную…

Узник приподнялся на цыпочки, чтобы дотянуться до Иванова уха, и заговорил свистящим шепотом:

— До чего дошло, должности церковные не по уму дают, а тому, кто больше заплатит. За осуждение священнослужителей, бога забывших, а свою мошну набивших, был я ввергнут в узилище… А почему суд неправедный и хищный был сотворен? Да потому, что истину утратили. Забыли наставления древних. Книг не читали и не читают. А уж если читают, то переписанные с ошибками и словами путаными.

От свистящего шепота заломило у Ивана в ухе. Он бережно взял старца под локотки и усадил на скамью.

— Отец Максим, не за того ты меня принимаешь. Я ведь человек небольшой. Всего-навсего привез грамотку игумену, да еще разрешил мне сам Макарий побеседовать с тобой, философом…

— Нет, нет. Ты меня не обманешь, — вновь перебил его Максим. — Хоть и говоришь ты, что маленький, а я чую, что неспроста приехал. Близка, близка моя свобода! При беде других людишек присылают — звероподобных. Ты уж мне, старику, поверь…

Голос узника стал громче, речь тверже. Может, забыв о всех своих горестях, вообразил он себя молодым на кафедре знаменитого университета Болоньи, где когда-то сам учился:

— Коли желаешь преуспеть в истинном понимании происходящего, читай книги. В них и только в них вся мудрость человеческая…

— О книгах и думал с тобой побеседовать. Многие годы мечтал об этом. Все надеялся, что увижу тебя и спрошу о книгах печатных, о городе Венеции, о знаменитом Альде Мануции…

— О, Мануччи!.. Великий человек. Я работал у него — он был мне другом. Только давно, ох как давно это было. Сколько ж прошло? Почти пять десятилетий… Тогда в Венеции было множество типографий, но лучшая была у Мануччи. А какие у него были печатные станы — штампы! А шрифты… Он сам создал новые, специально для своих книг… Смотри, сын мой…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Максим Грек схватил лист бумаги и стал рисовать, чертить, надписывая латинские названия и тут же переводя их на русский.

До поздней ночи не покидал Федоров тесной кельи узника. Он задавал узнику все новые и новые вопросы, запоминая каждое его слово. Только когда заметил, что старец сильно устал, заговорил шепотом и повторяется, понял, что настала пора расставаться.

— Попрощаемся, отец Максим. Может, даст бог, свидимся. Прими мою сердечную благодарность за науку…

— Свидимся. Надо еще свидеться. А это вот на память тебе сказание об Альде Мануччи. Хоть и писано оно мною для князя Василия Тучкова, человека мудрого и книголюба великого, но вижу, что и ты, Иван, его достоин будешь…

— Спасибо тебе за дар бесценный… — Федоров благоговейно поцеловал ссохшуюся руку старца.

Обратный путь показался Федорову короче и легче. Правду говорят — конь в конюшню быстрее бежит… Время от времени щупал Иван за пазухой: на месте ли подарок Максима Грека — листки с рисунками и заветная рукопись. Убедившись в их сохранности, опять отдавался своим радостным и тревожным думам.

Жданный час

раннего утра 29 октября 1552 года вся Москва спешила к дороге, что тянулась от Сретенских ворот к речке Копытовке в Ростокине. Крики продавцов сбитня и пирогов с требухой, всхлипы обкраденных бойкими воришками, галдеж многочисленной детворы, разговоры взрослых — все сливалось в единый мощный гул.

Но вот над ярославской дорогой поднялись стаи вспугнутых грачей и ворон. Поднялись, закружились в суматошном хороводе и медленно поплыли прямо над дорогой к Москве. И тотчас же вся толпа точно выдохнула разом: «Е-дут!»

Перекрывая гул толпы и птичий грай, донеслись звуки литавр, дудок и бубнов. Еще минута, и к ним добавился тяжелый топот и храп разгоряченных коней. Нескончаемая вереница всадников медленно вползала в подмосковный посад.

Проглянувшее сквозь тучи солнце вспыхнуло тысячью бликов на шитых золотом знаменах, на пластинах доспехов, островерхих шлемах, на цветных камнях, украшавших конскую сбрую и рукояти мечей. Еще пронзительнее взвыли дудки, но их заглушил радостный крик собравшейся толпы. Счастливые и возбужденные, встречали москвичи свое войско, одержавшее славную победу над последними татарами — казанскими.

Впереди на арабском белом скакуне — сам молодой царь Иван Васильевич с непокрытой головой. Толпа, тесня стрельцов, бежала за ним следом. Все тонуло в едином заглушающем кличе: «Многая лета! Многая лета победителям Казани!»

В Сретенском монастыре ударили в колокола. Вслед зазвучали колокола других монастырей и церквей, и густой медный перезвон поплыл над городом. На дороге у монастырских ворот засновали, засуетились дюжие стрельцы, расталкивая толпу, и на освободившемся пространстве неторопливо устанавливались по чину и возрасту старейшие бояре и духовенство во главе с митрополитом.

Царь с войском приближался все ближе. Вот уже видно его радостное, улыбающееся лицо. Различим узор на царских доспехах. Толпа бояр грузно зашевелилась. Митрополит двинулся царю навстречу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Повинуясь всаднику, замер белый скакун. Легко соскочив, Иван Васильевич быстро зашагал к митрополиту. Еще громче раздалось вокруг: «Многая лета! Многая лета!» Вдруг разом все стихло, и лишь последние удары колоколов далеких церквей одиноко прозвучали в наступившей тишине. Раздался молодой, звонкий голос царя:

— Дед мой, отец и мы посылали воевод на последний оплот врагов наших — царство Казанское. Но не было успеха. Наконец я сам выступил в поле… И бог услышал нас. Мужеством князя Владимира Андреевича, наших бояр и воевод и всего нашего воинства Казань, сей град многолюдный, пала перед нами. Воеводы московские управляют теперь землями казанскими…