Бабушки, бабки, бабуси - Ардов Виктор Ефимович - Страница 10

КИНОЗВЕЗДА

— Мне, значит, самой шестьдесят девятый годок тронулся. Ну, оно и видать невооруженным глазом, что я не фифа какая-нибудь, которая себе зачешет из своих и посторонних волос эту прическу, как цельный улей, и бежит каждый вечер на танцпятачок плясать враскорячку… И, можете себе представить, я вон в прошлом месяце поссорилась с моим стариком, с которым мы аккурат за две недели до этого отпраздновали золотую свадьбу. А из-за чего ссора началась? Вы не поверите, если я вам скажу: из-за ревности. Ага! Мой сумасшедший приревновал меня к одному кинорежиссеру…

Вышло дело, стало быть, вот так.

Утречком часов в десять я своему старику говорю:

— Следи за картошкой аккуратно, чтобы не переварилась и не выкипела вода, а я схожу за хлебом.

После этого взяла я деньжат, сумочку взяла… Есть у меня хозяйственная сумочка. Сверху на ней кожзаменитель, он у нас дома третий год воняет, но не вывонялся еще. А внутри она деревянная… Уголочки даже железные… Нет, крепенькая сумочка… Да-а-а… И потопала я в булочную, как каждое утро…

А у нашей булочной в тот день эти киношники, чтобы они все пропали пропадом, затеяли снимать положение, которое было в 17-м году, при издыхании царизма. Вы понимаете? Они понаставили около нашей булочной очередь из своих полуартистов человек на двести. И крутят себе картину… Но я-то этого не знала, правда? Мне на самом деле хлеб нужен! И я смотрю, как люди трутся вдоль стен, а сама соображаю: «Чего же это такое в булочную привезли, что такая прорва народу? Если я теперь стану честно в самый конец хвоста, то мне ничего не достанется: разберут же все!»

Тогда я, безусловно, начинаю втираться поближе к магазину. Ну, сноровка к очередям у меня кое-какая есть… И тем более, я не вижу, что меня снимают на пленку… Значит, я где в очередь штопором вотрусь, где плечом нажму, кого сумочкой стукну, нет, легонько, конечно… Кому на ногу наступлю… А пока он баюкает наступленную ногу, шипит над нею, я на его место. А тому, кто теперь передо мною, говорю:

— Я извиняюсь, это не вы уронили три рубля?..

Человек кинется за этими тремями рублями, которых сроду там и не было, а я на его место стану и еще говорю тому, кто передо мною оказался теперь:

— Я извиняюсь, вас тут не стояло! А ну, подвинься!..

И всех я обошла. Только один парень передо мною втиснулся. Я ему говорю:

— Сынок, я же здесь раньше тебя была!

А он мне:

— А тебе, бабка, вообще пора на тот свет!

Я тогда сказала ему:

— Так ты со своим нахальством и на тот свет раньше меня проберешься!

Но, в общем, я довинтилась до самой булочной. И спрашиваю там у тех, кто поближе:

— Граждане, а за чем у нас черед? Что давать-то будут?

Смотрю, они мне не отвечают и даже как-то странно на меня глядят, будто я психическая… Ну, я думаю, значит, что-нибудь уж такое-растакое привезли к нам в булочную, раз народ темнит это дело…

И вдруг из булочной выходит толстенный такой тип — я ведь нашего заведующего, безусловно, хорошо знаю, — этот в три раза толще и бородища на нем до самого живота, каких теперь и не бывает. И он заявляет громогласно:

— Попрошу расходиться: хлеба сегодня не будет!

Тут народ зашумел, — все больше бабы, как водится, кулаками стучат, визжат, воют… И принимаются даже его бить, заведующего… А он, чем бы уйти, только поворачивается под побои спиной и крякает…

А я, надо вам сказать, не могу равнодушно смотреть, если где потасовка. Меня за это четыре раза в товарищеском суде срамили и в народный суд тоже водили три раза. И штрафы я платила, и в стенгазету меня лепили это с частушками, с фотокарточками. Я как увидела, что они толстяка лупцуют, я, безусловно, сразу включилась в это мероприятие…

Только они его бьют по спине, а я зашла со стороны личности и ка-ак ахну сумкой, так у него полбороды сразу отвалилось! Правда, я в пылу тогда не обратила внимания, что борода привязная… А сдвинула сумку к плечу (чтобы ногти освободить) и давай ему корябать лицо…

Он как завизжит и обратно в булочную. Не тут-то было! Я заняла позицию у самых дверей.

Куда?! — говорю. — А ну, бабы, наддайте ему еще!

Только смотрю: бабы эти, которые только что дрались, смеются теперь… И еще кто-то громовым голосом орет:

— Стоп! Довольно! Стали обратно по местам!

Я оборачиваюсь: кто же это, думаю, команду подает? И нельзя ли и его стукнуть хоть разок?..

Вижу: солидный такой мужчина и одет хорошо. А у самого рта держит железный кувшин, но без донышка. И через этот кувшин голос у него звучит, как все равно громкоговоритель на площади. И все его слушаются: становятся по местам…

Только этот толстяк, которого я так отделала, он говорит уже набекрень ртом — из-за поцарапанности от меня:

— Слушайте, тут одна старуха меня на самом деле поцарапала и избила! Нельзя же так!

Другой мужчина, который рядом с тем, что при кувшине, он объясняет:

— Да я даже не знаю, откуда она взялась. Это посторонняя старуха. У нас на нее и ведомости нет…

А который при кувшине, — он и оказался самый главный, режиссер, — он приказывает:

— Зачислить ее немедленно. Она играет лучше вас всех!

Я спрашиваю:

— Это кто же, например, играет и во что играет?

Кувшинник мне отвечает:

— Вы играете у нас на съемке: мы для кино снимаем. И очень вы живо даете образ разъяренной старухи эпохи Февральской революции. Даже вы немножко чересчур покарябали этого артиста, который играет роль владельца булочной…

Я тогда к толстяку:

— Вы уж простите меня за ради бога!

А он:

— Ладно уж!.. Только следующий раз вы помягче деритесь. И если можно, то без ногтей…

Я говорю:

— Что же вы думаете, я теперь каждый день буду вас так вот утюжить? Попала я к вам в съемку нечаянно, а сейчас куплю хлеба и пойду домой: меня старик мой ждет и, наверное, уже ругается…

Тогда этот, ну, который с кувшином, шутит:

— Уж если вы с посторонним артистом так расправились, то вам своего старика укротить, наверное, раз плюнуть! Но, между прочим, я вас прошу остаться: мы еще разочек снимем эту сцену, а потом будут другие эпизоды. И вы нам очень пригодитесь, как колоритная фигура.

Я говорю:

— Это булочки, я знаю, бывают калорийные. А у меня фигура поджарая…

Ну, меня сейчас уводят в сторону, объясняют, куда мне приходить к ним в кино деньги получать: за то, что я этого толстяка изувечила, мне причитается… А потом снова выстраивается очередь, товарищ с кувшином кричит:

— Начали!

Толстяк выходит с подклеенной наново бородой, бабы кидаются его бить, а я уж не могу: я не артистка, я по-нарочному драться не умею…

Но тут выбегают — кто бы вы думали? — городовые, царские полицейские! И начинают хватать людей из очереди: арестовывают, значит. И меня двое потащили под руки. Ну, тут я им себя показала: как стукнула одного мордастого, так он кубарем покатился по земле…

Этот главный через свой кувшин кричит мне:

— Молодец, бабка! Дай теперь этому — с рыжими усами!..

Я услышала и опять остановилась.

— Тьфу, — говорю, — ну вас с вашим киною! Я же забыла, что это все по-нарочному… Но, между прочим, городовые настоящие были поздоровее ваших. Они, например, как хватали людей? Руки за спину завернут и ведут. И не вырвешься! А ваши прямо рохли!

Главный говорит:

— Она права. Вы учтите это!.. Городовые, я вам говорю! А вы, бабушка, еще имеете какие-нибудь замечания?

— Имею. Во-первых, вот эта гражданка не так одета, как в 17-м году было: на ней пальто сегодняшнего фасону самого модного — арестантский халат с чужого плеча. Потом у этой тетки юбка выше колен. Так при царе такого безобразия быть не могло!