Петр Первый - Толстой Алексей Николаевич - Страница 80

— За веселье спасибо, — потешил… Но, Ванька, знай место, не зарывайся…

— Батюшка, да разве бы я осмелел — не твоя бы воля… А так-то у меня давно и души нет со страху…

— Ну, ну, знаем вас, дьяволов… А со свадьбой поторопись, — жениху скоро на войну идти. К дочери найми девку из слободы — учить политесу и танцам… Вернемся из похода, — Саньку возьму ко двору…

В феврале 1695 года в Кремле с постельного крыльца думным дьяком Виниусом объявлено было всем стольникам, жильцам, стряпчим, дворянам московским и дворянам городовым, чтоб они со своими ратниками и дружинами собирались в Белгороде и Севске к боярину Борису Петровичу Шереметьеву для промысла над Крымом.

Шереметьев был опытный и осторожный воевода. К апрелю месяцу, собрав сто двадцать тысяч служилого войска и соединившись с малороссийскими казаками, он медленно пошел к низовьям Днепра. Там стояли древняя крепость Очаков и укрепленные турецкие городки: Кизикерман, Арслан-Ордек, Шахкерман и в устье Днепра на острову — Соколиный замок, от него на берега протянуты были железные цепи, чтобы заграждать путь в море.

Огромное московское войско, подойдя к городкам, промышляло над ними все лето. Мало было денег, мало оружия, не хватало пушек, длительна переписка с Москвой из-за всякой мелочи. Но все же в августе удалось взять приступом Кизикерман и два другие городка. По сему случаю в стане Шереметьева был великий пир. С каждой заздравной чашей стреляли пушки в траншеях, наводя страх на турок и татар. Когда о победе написали в Москву, там с облегчением заговорили: «Наконец-то — хоть кус отхватили у Крыма, и то — честь!..»

Тою же весной, тайно, без объявления, двадцать тысяч лучшего войска — полки Преображенский, Семеновский и Лефортов, стрельцы, городовые солдаты и роты из дьяков — были посажены у Всехсвятского моста на Москве-реке на струги, каторги и лодки, и караван, растянувшись на много верст, под музыку и пушечную пальбу поплыл в Оку и оттуда Волгой до Царицына.

Генерал Гордон с двенадцатитысячным отрядом двинулся степью на Черкасск.

Оба войска направлялись под турецкую крепость Азов на Азовском море. Здесь турки держали торговые пути на восток и на хлебные кубанские и терские степи. Диверсия под Азов решена была на военном совете, или консилии, — Лефортом, Гордоном, Автономом Головиным и Петром. Чтобы не было огласки да туркам не было бы много чести, — Петра при войске приказано именовать бомбардиром Петром Алексеевым… (Да и позора меньше — буде неудача.) На консилии много думали, — на кого оставить Москву? Народ был неспокоен. Под самой столицей рыскали разбойничьи шайки, — дороги зарастали травой — до того опасно стало ездить. Страшный враг, Софья, сидела в Новодевичьем, правда — тихо, молча… Но надолго ли?

На одного человека можно было положиться без раздумья, один был верен без лукавства, один только мог пугать народ — Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь потешных походов и всешутейшего собора. На него и оставили Москву. А чтобы над ним не хихикали в рукав за прежнее, — велено было без шуток именовать его князь-кесарем и величеством. Бояре вспомнили, что такой же случай был сто лет назад, когда Иван Грозный, отъехав в Александровскую слободу, посадил в Москве полушута-полупугало, татарского князя Симеона Бекбулатовича, «царем всеа России». Вспомнили и покорились. А народу было все равно, что князь-кесарь и что черт, дьявол, знали только, что Ромодановский беспощаден и крови не боится.

Бомбардир Петр Алексеев плыл во главе каравана на Лефортовой многовесельной каторге. По пути хлебнули горя. Лодки, струги и паузки, построенные купечеством и государевыми гостями, текли и тонули. В туманные весенние ночи блуждали в разливах, на мели. В Нижнем-Новгороде пришлось пересесть на волжские барки. Петр писал Ромодановскому:

«Мин хер кениг… За которую вашу государскую милость должны мы до последней капли кровь свою пролить, для чего и посланы… О здешнем возвещаю, что хлопи ваши, генералы Автоном Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войсками, дал бог здорово… И намерены завтрашнего дни идтить в путь… А мешкалы для того, что иные суды в три дни насилу пришли… Суды, которые делали гости, гораздо худы, иные и насилу пришли… А из служилых людей по се число умерло небольшое число… За сим отдаюсь в покров щедрот ваших… Всегдашний раб пресветлейшего вашего величества Бом Бор Дир Петер».

Не останавливаясь, проплыли мимо Казани, где разлив омывал белые стены. Миновали высокобережный Симбирск и городок Самару, в защиту от кочевников обнесенный деревянным частоколом на земляных раскатах. За Саратовом травянистые берега утонули в солнечном мареве, голубая река текла лениво, степной зной дышал, как из печи.

Петр, Лефорт, Алексашка и князь-папа, взятый в поход для шумства и пьянства, — целыми днями курили трубки на высокой корме каторги. Казалось, — когда поглядывали на многоверстный караван судов, поблескивающих ударами весел, — что продолжается все та же веселая военная потеха. Что за крепость Азов? А как ее воевать? Про то хорошо не знали: на месте будет виднее. Князь-папа, пьяненький и ласковый, говаривал, сдирая ногтями шелуху с сизого носа:

— Дожили мы, сынок… Давно ли я тебя цифири-то учил… На войну поплыли… Ах ты, мой красавец…

Лефорт дивился роскоши и величию реки — без конца и без краю.

— Что король французский, что император австрийский, — говорил он, — о, если бы побольше у тебя денег, Петер… Нанять побольше инженеров в Европе, побольше офицеров, побольше умных людей… Какой великий край, дикий и пустынный край!..

В Царицыне караван остановился. И здесь начались беды. Лошадей оказалось всего пятьсот голов. Солдаты, отмотавшие руки на веслах, должны были на себе тащить пушки и обозы. Не хватало хлеба, пшена, масла. Усталые и голодные войска три дня шли степью на городок Паншино, к Дону, где находились главные склады продовольствия. Много людей надорвалось, попадало. Думали отдохнуть в Паншине. Но оттуда, навстречу, прибыло письмо от боярина Тихона Стрешнева, ведавшего кормом для всей армии: