Петр Первый - Толстой Алексей Николаевич - Страница 78

Ввели в ворота на черный, заваленный железом двор… Грохот, визг пилы, стукотня молотков. Сквозь закопченные двери видно — летят искры, из горна, там — люди, голые по пояс, размахиваясь кругом, куют полосу, там — многопудовый молот от мельничного колеса падает на болванку, и брызжет нагар в кожаные фартуки, там у верстаков — слесаря… Из ворот по доскам на крышу приземистой печи тянутся тачки с углем, огонь и черный дым выбрасываются из домны. Жемов толкал локтем Цыгана:

— Узнают они Кузьму Жемова…

В стороне от кузниц в опрятном кирпичном домике в окно глядело розовое, как после бани, бритое лицо в колпаке. Это был управляющий заводом — немец Клейст. Он постучал о стекло табачной трубкой. Сторож торопливо подвел Жемова и Цыгана, объяснил — кто они и откуда. Клейст поднял нижнюю часть окошечка, высунулся, поджав губы. Колпачная кисточка качалась впереди полного лица. Цыган с враждой, со страхом глядел на кисточку… «Ох, душегуб!» — подумал.

Позади Клейста на чистом столе стояла жареная говядина, румяные хлебцы и золоченая чашка с кофеем. Приятный дымок от трубки полз в окно. Глаза его, бездушные, как лед, проникали в самое нутро русское. Достаточно оглядев обоих колодников, проговорил медленно:

— Кто обманывает — тому плехо. Присылают негодных мужикофф, свинячьих детей… Ничего не умеют — о, сволочь. Ты добрый кузнец — хорошо… Но если обманываешь — я могу повесить… (Постучал трубкой о подоконник.) Да, повесить я тоже могу, мне дан закон… Сторож, отведи дуракофф под замок…

По дороге сторож сказал им вразумительно:

— То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.

— Не рот разевать пришли! — сказал Жемов. — Мы еще и немца вашего поучим…

— А вы кто будете-то? — Слышно — воры-разбойнички? За что вас, собственно?

— Мы, божия душа, с этим кривым в раскол пробирались на святую жизнь, да черт попутал…

— А, ну это другое дело, — ответил сторож, отмыкая замок на низенькой двери. — У нас порядки, чтобы знать, вот какие… Идите, я свечу вздую… (Спустились в подклеть. Лучики света сквозь дырки железного фонаря ползуче осветили нары, дощатые столы, закопченную печь, на веревках — лохмотья.) Вот какие порядки… Утром в четыре часа я бью в барабан, — молитва и — на работу. В семь — барабан, — завтракать, — полчаса… Часы при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит на работу. В полдень — обед и час спать. В семь ужин — полчаса и в десять — шабаш…

— А не надрываются? — спросил Цыган.

— Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, — каторга: кабы ты не воровал, на печи бы лежал, дома… Есть у нас-пятнадцать человек с воли, наемных, — те в семь шабашут и спят отдельно, в праздники ходят домой.

— И что же, — еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, — нам это навечно?

Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.

Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели мужики — бывшие кумовья, сватья, шабры… То-то и дело, что — бывшие… Иван Артемич сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи — строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с носками — крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в чистой горнице.

— Что ж, — говорил им Иван Артемич, — я вам, мужички, не враг. Что могу — то могу, а чего не могу — не прогневайтесь…

— Куренка некуда выпустить, Иван Артемич.

— Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.

— А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.

— Так, так, — повторил Иван Артемич.

— Отпусти скотинку-то.

— Уж так стеснились, так стеснились…

— Мне от вас, мужички, прибыль малая, — ответил Иван Артемич и, высвободив руки из-под зада, сложил их — пальцы в пальцы — наверху живота. — Порядок мне дорог, мужички… Денег я вам роздал, — ой-ой сколько…

— Роздал; Иван Артемич, помним, помним…

— По доброте… Как я уроженец этой местности, родитель мой здесь помер. Так что — бог мне благодетель, а я вам. Из какого роста деньги вам даю, — смех… Гривна с рубля в год, — ай-ай-ай… Не для наживы, для порядку…

— Спасибо тебе, Иван Артемич…

— Скоро от вас совсем уеду… Большие дела начинаю, большие дела… В Москве буду жить… Ну, ладно… (Вздохнув, закрыл глаза.) Кабы с вас одних мне было жить, плохо бы я жил, плохо… По старой памяти, для души благодетельствую… А вы что? Как вы меня благодарите? Потравы. Кляузы. Ах, ах… Ну уж, бог с вами… По алтыну с коровенки, по деньге с овцы, — берите скотину…

— Спасибо, дай бог тебе здоровья, Иван Артемич…

Мужики кланялись, уходили. Ему хотелось еще поговорить. Добер был сегодня. Через сына Алешу удалось ему добраться до поручика Александра Меньшикова и поклониться двумястами рублями. Меньшиков свел его с Лефортом. Так высоко Бровкин еще не хаживал, — оробел, когда увидел небольшого человека в волосах до пояса, всего в шелку, в бархате, в кольцах, переливающихся огнями… Строг, нос вздернут, глаза — иглами… Но когда Лефорт узнал, что перед ним отец Алешки да с письмом от Меньшикова, — заиграл улыбкой, потрепал по плечу… Так Иван Артемич получил грамоту на поставку в войско овса и сена…

— Саня, — позвал он, когда мужики ушли, — убери-ка рогожу… Кумовья наследили…

У глаз Иван Артемича лучились смешливые морщинки. Богатому можно ведь и посмеяться, — с титешных лет до седой бороды не приходилось. Вошла Санька в зеленом, как трава, шелковом летнике с пуговицами. Темно-русая коса, — в руку толщины, — до подколенок, живот немного вперед, — уж очень грудь у нее налилась, стыдно было. Глаза синие, глупые…

— Фу, лаптями нанесли! — отвернула красивое лицо от рогожи, взяла ее пальчиками за угол, выбросила в сени. Иван Артемич лукаво глядел на дочь. Эдакую за короля отдать не стыдно.

— Двор каменный хочу ставить на Москве… В первую купецкую сотню выходим… Саня, ты слушай… Вот и хорошо, что с тобой не-поторопились… Быть нам с большой родней… Ты что воротишься?.. Дура!..