Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович - Страница 57

— Благодарность!..

— Как же я могу за землю платить? — сняв шапку, закричал низкорослый Волков. — Ведь я ее произвел, отец и дед отняли у леса. Моя она. А ежели не моя, так мне ее не надо.

— Ну, так нельзя! — сказал мировой посредник и стал терпеливо и обстоятельно рассказывать, как по закону взимаются налоги с земли и что такое арендная плата.

— Земля принадлежит помещику, вы на ней живете, ею пользуетесь, ошибочно с вас не удерживали эти годы. Поэтому надо взыскать.

— За землю согласны платить государю, а не помещику, — сказал Загребин. — За господскую платить не будем!

— Почему же? — добродушно и с укоризной спросил мировой посредник.

— Работаем, да еще за землю платить! Если у меня не будет земли, я не прокормлюсь! — живо закричал Загребин. — Как же можно!

— Вот вы говорите, за усадьбу платить, — вышел Порфишка. — Жить-то мне где-то надо? Это несправедливо!

— Чего же ты хочешь?

— Земли не хочу, барин!

— Вот ты нам толковал, теперь дозволь я объясню, — снова заговорил Чеканников. — Как было при крепостном? Мы сеяли хлеба, а сами с землей были помещичьи. Теперь законом предусмотрено, что человек волен. Но человек и волен, а есть хочет. Воля, а за землю плати!

— Да где эти деньги взять? — закричали в толпе.

— Не заробишь! Накиньте платы!

— Это другой вопрос, — сказал посредник. — С вас после манифеста следовало... — Он стал считать и объяснять, сколько следовало бы взыскать за десятину да за усадьбу. Сказал, что дана была льгота, за это время надо было подумать.

— Время прошло. Вам опять дали льготу. Пора взыскивать. Поймите: это закон велит. Перед законом все равны, все обязаны исполнять, нравится нам или нет. Кто не исполняет, того законом же привлекают к ответственности. За это тюрьма и ссылка. Я не думаю, чтобы у нас дошло дело до этого. Вы православные, должны понять, что это справедливо — платить арендную плату. Отработку на заводе произведете!

— Царю согласны, а помещику нет, — стоял на своем Чеканников.

— У помещиков и так много доходов! Государю — согласны, — подхватил Волков.

— Все согласны!

— А барину не заплатим!

— Так это же бунт, братцы!

— Уж как хочешь!

— Земли нам не надо, — яростно закричал Загребин, обращаясь к толпе. — Сымем землю с притолок, вот будет наша земля!

— Зачем же вы так упорствуете? Если будет бунт, пришлют команду, будут искать зачинщиков, заводить розыск. Скажите им, Иван Кузьмич, они вас послушают, — обратился посредник к Пастухову.

Вышел учитель.

— Закон есть закон, — заговорил он — Обойти закон не удастся.

— Закон один — дите малое это поймет, — перебил учителя Волков — Человек где-то должен жить, кормиться. Мы эту землю расчистили, запахали, тут окоренились. Наши деды и прадеды эту землю произвели. А теперь за это же мы должны платить. Кому, подумай, Иван Кузьмич? Хозяину! Эти же деньги ему отдай! — показывая обеими руками на Верба, выкрикнул Волков. — Вот скажи, как закон понимать? Земля-то нами добыта, она была пустая. На ней башкиры даже не жили. Может, где народ согласится. А мы такого закона понять не можем.

— Позвольте, я все же скажу, — отозвался учитель.

— Милости просим, батюшка, — раздались голоса. — Послушаем тебя охотно.

— Ведь ныне земля у помещиков. Говорят, что помещики останутся без средств, если отнять у них землю. У нас в России нет такого закона, чтобы подачей голосов от народа можно было закон переменить. У нас царю с землей не приходится советоваться. А помещиков много. Все, что вы тут толкуете, верно: без земли и вам жить нельзя. Вот, в Лысьве, говорят, выбрали ходоков к государю с просьбой изменить закон, дать землю горным рабочим.

Все замерли.

— Пошли ходоки. Но казаки догнали их и выпороли... Поэтому все надо делать с умом, чтобы дошло действительно до самого государя, нашего заступника. Вот я и обращаюсь к мировому посреднику, помогите миру. Суть дела ясна. Обратитесь к государю. Может быть, государь найдет нужным изменить закон.

— Видишь ты, куда он гнет, — сказал Прокоп Собакин своему старому другу Галимову. — Он уж не против ли царя? А сам, верно, помещичий сынок! Вот до чего помещики доходят, что подстрекают народ бунтовать против государя.

— Вот и я говорю, — спокойно продолжал учитель, — если не согласны, надо искать законного решения, чтобы не исполнять закон.

— Как это, барин? Закон не исполнять, говоришь? — закричал Прокоп.

— Мы не плательщики! — крикнул Загребин. — Закон не верен! Я землю поливаю потом и платить за нее не буду. Вот смотри, барин, вот сколько нас здесь есть — все мы неплательщики. На том наша вера. Перед богом. Так ты, батюшка Иван Кузьмич, говоришь, что надо менять закон? Так ты говоришь?

Пастухов, как и десятки тысяч русских интеллигентов, пытался заронить в народ семена осознанной свободы, побудить в самой его гуще потребность понимать устройство государства вызвать в самих людях желание думать о своей судьбе и о судьбе государства. Он и сегодня впервые старался подать мысль рабочим, что государственный строй в России не совершенный и что царь не заступник народа.

Он отлично понимал, что говорить всё это дело рисковое.

Посредник сильно смутился и краснел во время его речи. Верб не шелохнулся. Иванов и становой переговаривались.

Сход продолжался весь день. Волков устал и уснул под березой, когда пространно говорил Верб. Управляющий закончил. Волков проснулся и стал ему отвечать так, словно слыхал всю речь.

— Законы издает государь, — говорил Пастухов, идя со схода в толпе знакомых рабочих. — У него советчики — ваши хозяева. А надо, чтобы царь советовался с народом.

— А ты знаешь, барин, что я тебя сейчас положу здесь, на этом месте, и мне за это ничего не будет, — сказал Собакин, шедший вместе с рабочими.

— Нет, ты меня не положишь, напрасно думаешь! — ответил учитель, но покраснел.

— Ведь ты как будто говоришь за господ и за закон, а на самом деле говоришь против. Мутишь?

— Он правду говорит, — сказал шедший тут же Булавин.

Прокоп и Захар стали спорить, а рабочие разошлись.

Утром с завода уехали мировой посредник со становым, так и не добившись ничего от общества.

Глава 37

БУНТ

Еще ранним утром на почерневшем от дождей сливном мосту, там, где между намерзших за ночь заберегов грохотали падуны, ходила невысокая старуха. Она одета в темное, просто, сама маленькая, коренастая, со сморщенным лицом, с крупным прямым носом и горящим взглядом темных, глубоко сидящих глаз.

— В евангелии сказано, — говорила она идущим в завод рабочим, останавливая их, — читайте и поймете... машин не надо.

— Здорово, бабка Акулина, — молвил ей кто-то из молодых.

— Молчи! — грозно ответила старуха. — Есть слабые, несчастные, они сами не ведают, что творят. Вот они сидят в гордыне, — показала старуха на контору. — Как вам не совестно, — оборачиваясь туда, кричала она, — я всех вас люблю и всем вам желаю добра, и мне жаль вас!.. Вам гибель идет, несчастье, а вы незрящие.

Как все понимали, бабка толковала про нового управляющего. Старуху знали все. Она человек прямой, набожный и зря говорить не станет. Толкуя про евангелие, проклиная машины и пророча неизбежную беду, старуха весь день ходила по мосту у конторы и у заводских ворот, время от времени собирая вокруг себя толпу людей.

Инженер Верб с утра заметил старуху, с фанатичным видом провозглашавшую что-то, поначалу решил, что это пустяки, что старуха полусумасшедшая, покричит и устанет.

Верб обошел работы, побывал на доменных печах и вернулся в контору, а старуха все не умолкала. Вскоре, сбив целую толпу под самыми окнами, она доказывала, что в евангелии сказано, будто привезут на завод машины и добра от этого не произойдет, что где машины, там у народа не будет хлеба, кто даст машины, тот все и заберет. Ее речи сильно волновали народ. Суеверным людям казалось, что ее устами говорит сама справедливость.