Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович - Страница 13

Глава 8

ХЛОПОТЫ

Наутро Могусюм ускакал, а немного спустя напротив ворот Гурьяныча, выходивших в переулок, стала на лужайке телега, запряженная парой низкорослых лошаденок. Надвинув козырек картуза на глаза и наклонив голову, к одному из окон подошел худой мужик с русой бородой и, закрыв лицо от света, стал всматриваться, есть ли кто в избе. Жара стояла нестерпимая, и солнце так горело, что за стеклом казалось все черным-черно. Мужик, как ни укрывался обеими руками от света, и правой — с кнутом, и согнутой левой, прижимая ее к лицу чуть не до локтя, ничего не увидел, пока под самым носом у него не стукнул кто-то изнутри, тогда только понял он, что Гурьян-то дома.

— Дома! — осклабившись, мужик махнул кнутом, словно зацеплял им что-то в воздухе.

Другой мужик, черный, как жук, тоже в надвинутом картузе и длинной кубовой рубахе, ни слова не говоря, тронул коней и, завернув их, въехал в ворота, уже распахнутые выбежавшим босым хозяином.

Приехали братаны Гурьяна — один двоюродный, а другой троюродный, оба из Николаевки. Это бедная деревенька верстах в двадцати от Низовки, но по другой дороге. Они привезли гостинцев: пирогов, яиц, рукавицы; судя по этому, приехали неспроста.

Гурьян знал, что сразу ничего не скажут: надо поговорить о том, о сем. Поставил самовар, расспросил про родню, про теток, дядьев, дедов, про молодых, кто как становится на ноги. Дела, по которым приехали гости, важными быть не могли, и он особенно не беспокоился: верно, надо железа.

Угощения у холостого мужика не нашлось бы, но Могусюмка оставил башкирского сыру и баранины, а водку привезли сами гости. День воскресный, и грех не выпить, хоть и рано. За бутылкой разъяснилось, что за дело.

— Николаевка хиреет! — говорил черный Макар.

Понятно, что Николаевка хиреет, — не могла не хиреть.

Еще при крепостном толковали, что деревню эту кормят даром. Предки николаевцев были населены хозяином в лесу чтобы жечь уголь, возить дрова и руду. Но рудник выработался, леса не стало — все сожгли, а молодняк быстро не рос. Николаевцы ходили на дальние курени. Задолго до «манифеста», при крепостном, деревня эта перестала давать прежние доходы, но николаевцы получали от заводоуправления зерно на каждую мужскую душу; хотя и с неохотой давали им этот паек и старались урезать, но все же давали, как и прежде, — пятьдесят и больше лет тому назад, когда Николаевка кормила своим углем обе домны и подвозила со своего рудника чуть ли не всю руду.

Но вот отменили крепостное. «Манифест» и «воля», которой все радовались поначалу, оказались для николаевцев причиной многих несчастий. Казенный паек больше не шел. «С воли сыт не будешь», — говорили николаевцы.

Взялись корчевать лес. Вот тут-то и оказалось, что земли удобной очень мало, только там, где огороды. Правы были старики, предварявшие сыновей от заведения своих пашен и приучавшие их тянуть хлеб с завода. Земля плоха, не родила, все пашни на косогорах, кругом глина, обрывы, в дождь все смывало, над пашней скалы, камни. Все это вспомнил Гурьян, но все же братаны ему рассказали еще и такое, чего и он даже не знал.

В десяти верстах от Николаевки была славная земля. И земля та принадлежала богатым башкирам. Но как подступиться к ним — не знали.

— Купить — нет силы... — сказал Макар. — Да и не продадут.

— Старики толкуют: мол, купить на время. Да башкиры не захотят, — добавил русый Авраамий, — земля, мол, самим нужна, баранов надо пасти... А что же, скажи, нам с голоду помирать. Будь милосерден, братец дорогой, у тебя есть там приятели, они с заводскими лучше, чем с нами, пособи, исхлопочи, пусть продадут на время.

— У тебя там друзья, — повторил Авраамий, — помогай!

— А кто хозяин?

— Курбан!

Гурьян знал Курбана. Это богач, земли у него много, большие стада. «Жалко, Могусюмка уехал, — подумал Гурьян, — он бы тут пособил». У заводских Сиволобовых, как у мастеров на все руки, дружба была не с одним Могусюмкой. Однако в таком деле нужней всего Могусюм. Без него ехать к баям — только зря кланяться.

— Поедем-ка, попробуем сыскать еще одного друга, — сказал Гурьян, — а то упустим. Поехали!

Кого упустим — не спрашивали. Вскоре все трое вышли, запрягли коней в телегу. Дом подперли колом снаружи, ворота — изнутри. Гурьян перемахнул через заплот, все уселись и покатили.

Башкирские общинные земли начинались по этой дороге верстах в пятнадцати от завода. К обеду доехали до кочевок. Сюда башкиры приезжали летом и выгоняли на пастбище скот, коней и баранов.

На лужайке среди леса стояла войлочная кибитка. Рядом устроен был навес на шестах для скота. Старуха в черном халате и длинном чистом белом платке, который углом закрывал спину, сидя на корточках, доила кобылицу. Женщина помоложе хлопотала у печи, сбитой из глины и поставленной поодаль от кибитки прямо на земле. Тут живет старик Бикбай — отец Хибетки.

Могусюмка, ускакавший чуть свет с завода, должен был сюда заехать.

Телега подкатила к навесу, около которого лежали бревна и виднелись груды стружек. Несколько башкир и сам Бикбай сидели кружком неподалеку.

— Здорово, брат! Ненадолго простились! — сказал Гурьяныч, обращаясь к Могусюмке, которого увидел среди сидевших.

— Это никак Могусюмка! — со страхом шепнул Макар.

И он и Авраамий перепугались. Знали они, что Гурьян знается с Могусюмом, но никак не предполагали, что именно к нему прикатит.

«Вот шайтан!» — подумал Макар. Но уж теперь следовало терпеть и помалкивать. Оба николаевца невольно сняли шапки.

К башкирам нельзя заезжать мимоходом. Приехал — сиди, угощайся, не торопись. Уж таков неписаный закон приятельства. День предстояло провести тут.

— A-а! Приехал! — засмеялся Могусюмка. — Говорил тебе, что в урмане лучше. Давно надо было!

Поднялся Бикбай. Он в черной круглой шапке, с окладистой черной бородой и с крупным, толстым носом.

— Благослови аллах! — приветстяовал он гостя, прилагая ладони к лицу.

Руки у него жилистые и дочерна загорелые, взгляд острый и веселый. Тут же Абкадыр — башкирин лет сорока, здоровый и плечистый, скуластый, безбородый, в тюбетейке. Над его широким лицом тюбетейка торчала, как маленькая заглушка на самоваре.

Башкиры усадили гостей. Появился кумыс. Оказалось, что Бикбай хочет строиться, заготовил бревна в лесу и будет возить.

— Может быть, совсем сюда переедет, поближе к заводу... — сказал Абкадыр и хитро подмигнул.

— Хорошо в урмане? — спрашивал Могусюмка.

— Хорошо! — вздохнувши, отвечал Гурьян.

Вчера в избе Гурьян сидел угрюмый, с печальным взором, а нынче хоть и глядит исподлобья, но уж весел и даже чуть смущен, словно его против воли выволокли на свет божий, на люди. Глаза у него сегодня синие, яркие-яркие, и добрые, кроткие, умиротворенные.

Здесь, где широкое, незакопченное небо, где яркий лес, совсем по-другому чувствует себя Гурьян. На заводе — ни деревца, как на складе, где торгуют бревнами, стоят сухие бревенчатые избы, и серая земля между ними. Только барский сад, да сад у церкви, да кое-где в верхнем селении палисаднички, как у Булавиных. А здесь лес густой, теснятся ели, тучные, с мертвыми сучьями. Глянешь под них — там, как темная ночь. И тут же огромные березы, целые вороха листвы свисаются, прямо на ели ложатся. Цветы, птицы поют, журчит ручей у самой кибитки, стрекочут кузнечики. Просветлел взор Гурьяна.

Сейчас вцепился бы жеребцу в загривок, вскочил бы да поскакал...

— Эх ты, колдун! — ухватил Гурьян своего друга за шею.

Но шея у Могусюма, как тонкая сталь, не гнется, только дрожит под лапой мастера. Сталь нашла на сталь.

— Ты шибко все об урмане печешься. У тебя от этого может ум за разум зайти.

— Чего болтаешь? Как может ум за разум зайти? Ум и разум одинаковы.

— Нет, разница есть!...

— Болтаешь, болтаешь! — махнул Могусюмка рукой.

Пошло угощение. Старуха в белом платке и черном халате стала черпать кумыс из кадушки, накрытой чистой холстиной. Тут всюду кони, кобылицы, жеребята их сосут, стоят ведра, сало в чашках, пахнет парным молоком.