Одержимый или сделка с призраком - Диккенс Чарльз - Страница 15

На ступеньках лестницы сидела женщина и то ли спала, то ли горько задумалась, уронив голову на руки.

Видя, что трудно тут пройти, не наступив на нее, а она его не замечает, Редлоу нагнулся и тронул ее за плечо. Женщина подняла голову, и он увидел лицо совсем еще юное, но такое увядшее и безжизненное, словно, наперекор природе, вслед за весною настала внезапно зима и убила начинавшийся расцвет.

Женщина не обнаружила ни малейшего интереса к незнакомцу, только отодвинулась к стене, давая ему пройти.

– Кто вы? – спросил Редлоу и остановился, держась за сломанные перила.

– А вы как думаете? – ответила она вопросом, снова обращая к нему бледное лицо.

Он смотрел на этот искалеченный венец творенья, так недавно созданный, так быстро поблекший; и не сострадание – ибо источники подлинного сострадания пересохли и иссякли в груди Редлоу, – но нечто наиболее близкое состраданию из всех чувств, какие за последние часы пытались пробиться во мраке этой души, где сгущалась, но еще не окончательно наступила непроглядная ночь, – прозвучало в его голосе, когда он произнес:

– Я здесь, чтобы, если можно, облегчить вашу участь. Быть может, вы сокрушаетесь потому, что вас обидели?

Она нахмурилась, потом рассмеялась ему в лицо; но смех оборвался тяжелым вздохом, и женщина снова низко опустила голову и охватила ее руками, запустив пальцы в волосы.

– Вас мучит старая обида? – опять спросил Редлоу.

– Меня мучит моя жизнь, – сказала она, мельком взглянув на него.

Он понял, что она – одна из многих, что эта женщина, поникшая у его ног, – олицетворение тысяч таких же, как она.

– Кто ваши родители? – спросил он резко.

– Был у меня когда-то родной дом. Далеко, в деревне. Мой отец был садовник.

– Он умер?

– Для меня умер. Все это для меня умерло. Вы джентльмен, вам этого не понять! – И снова она подняла на него глаза и рассмеялась.

– Женщина! – сурово сказал Редлоу. – Прежде чем дом и семья умерли для тебя, не нанес ли тебе кто-нибудь обиды? Как ты ни стараешься о ней забыть, не гложет ли тебя, наперекор всему, воспоминание о старой обиде? И не терзает ли оно тебя снова и снова, все сильнее день ото дня?

Так мало женственного оставалось в ее облике, что он изумился, когда она вдруг залилась слезами. Но еще больше изумился и глубоко встревожился он, заметив, что вместе с пробудившимся воспоминанием об этой старой обиде в ней впервые ожило что-то человеческое, какое-то давно забытое тепло и нежность.

Он слегка отодвинулся от нее и тут только увидел, что руки ее выше локтя покрыты синяками, лицо все в ссадинах и на груди кровоподтеки.

– Кто вас так жестоко избил? – спросил Редлоу.

– Я сама. Это я сама себя поранила! – быстро ответила женщина.

– Не может быть.

– Я и под присягой так скажу. Он меня не трогал. Это я со злости сама себя исколотила и бросилась с лестницы. А его тут и не было. Он меня и пальцем не тронул!

Она лгала, глядя ему прямо в глаза, – и в этой решимости сквозили последние уродливые и искаженные остатки добрых чувств, еще уцелевшие в груди несчастной женщины; и совесть горько упрекнула Редлоу за то, что он стал на ее пути.

– Горе, обиды и страдания! – пробормотал он, со страхом отводя глаза. – Вот они, корни всего, что связывает ее с прошлым, с тем, какою она была до своего падения. Богом тебя заклинаю, дай мне пройти!

Страшась еще раз взглянуть на нее, страшась до нее дотронуться, страшась одной лишь мысли, что он может оборвать последнюю нить, еще удерживающую эту женщину на краю пропасти, на дне которой уже нет надежды на небесное милосердие, Редлоу плотнее завернулся в плащ и торопливо проскользнул по лестнице наверх.

Поднявшись на площадку, он увидел приотворенную дверь, и в эту самую минуту какой-то человек со свечой в руках хотел закрыть ее изнутри, но при виде Редлоу в волнении отшатнулся и неожиданно, как бы против воли, произнес его имя.

Удивленный тем, что здесь кто-то знает его, Редлоу остановился и попытался вспомнить, не знакомо ли ему это изможденное и испуганное лицо. Но не успел он над этим задуматься, как к его величайшему изумлению из комнаты вышел старик Филипп и взял его за руку.

– Мистер Редлоу, – промолвил старик, – вы верны себе, всегда верны себе, сэр! Вы услыхали про это и пришли помочь чем можете. Но, увы, слишком поздно, слишком поздно!

Редлоу, растерянный и недоумевающий, покорно пошел за Филиппом в комнату. Здесь на складной железной кровати лежал человек, подле стоял Уильям Свиджер.

– Поздно! – пробормотал старик, печально глядя ка Ученого, и слезы поползли по его щекам.

– Вот и я говорю, батюшка, – шепотом подхватил Уильям. – Так оно и есть. Раз он задремал, будем пока тише воды, ниже травы, это единственное, что нам остается делать. Вы совершенно правы, батюшка!

Редлоу остановился у кровати и посмотрел на тело, простертое на убогом тюфяке. То был человек совсем еще не старый, однако видно было, что едва ли он дотянет до утра. За четыре или пять десятилетий всевозможные пороки наложили неизгладимое клеймо на его лицо, и, сравнивая его с лицом стоявшего тут же Филиппа, всякий сказал бы, что тяжкая рука времени обошлась со старцем милостиво и даже украсила его.

– Кто это? – спросил Ученый, оглядываясь на стоявших вокруг.

– Это мой сын Джордж, мистер Редлоу, – сказал старик, ломая руки. – Джордж, мой старший сын, которым его мать гордилась больше, чем всеми другими детьми!

И он припал седой головой к постели умирающего.

Редлоу перевел глаза с Филиппа на того, кто сперва так неожиданно назвал его по имени, а потом все время держался в тени, в самом дальнем углу. Это был человек примерно его возраста, судя по всему безнадежно опустившийся и нищий; Редлоу не мог припомнить среди своих знакомых никого, кто дошел бы до такой степени падения, но было что-то знакомое в фигуре этого человека, когда он стоял отвернувшись, и в его походке, когда он затем вышел из комнаты, – и Ученый в смутной тревоге провел рукою по лбу.

– Уильям, – сумрачно прошептал он, – кто этот человек?

– Вот видите ли, сэр, – отозвался Уильям, – это самое я и говорю. Чего ради ему было вечно играть в азартные игры и все такое прочее и понемножку сползать все ниже и ниже, так что под конец уже, оказывается, ниже некуда!

– Так вот как он до этого дошел? – сказал Редлоу, глядя вслед ушедшему, и опять провел рукою по лбу.

– Именно так, сэр, – подтвердил Уильям Свиджер. – Он, видно, кое-что смыслит во врачевании больных, сэр, и странствовал с моим несчастным братом (тут мистер Уильям утер глаза рукавом), и когда они добрались до Лондона и остановились в этом доме на ночлег – каких только людей иной раз не сведет судьба! – он ухаживал за братом и по его просьбе пришел за нами. Печальное Зрелище, сэр! Но так уж, видно, ему на роду написано. Я только боюсь за батюшку, он этого не переживет!

При этих словах Редлоу поднял глаза и, припомнив, где он, и кто его окружает, и какое проклятье он несет с собой, – удивленный неожиданной встречей, он совсем было забыл об этом, – поспешно отступил на шаг, сам не зная, бежать ли сейчас же из этого дома, или остаться.

Уступая какому-то мрачному упрямству, с которым ему теперь постоянно приходилось бороться, он решил, что останется.

«Ведь только вчера я заметил, что память этого старика хранит одно лишь горе и страдания, ужели сегодня я не решусь помрачить ее? – сказал он себе. – Ужели те воспоминания, которые я могу изгнать, так дороги этому умирающему, что я должен бояться за него? Нет, я отсюда не уйду».

И он остался, но трепетал от страха, наперекор всем этим рассуждениям; он стоял поодаль, завернувшись в свой черный плащ и не глядя в сторону постели, только прислушивался к каждому слову, и казался сам себе злым духом, принесшим в этот дом несчастье.

– Отец! – прошептал больной, выходя из оцепенения.

– Джордж, сынок! Мальчик мой! – отозвался старик Филипп.

– Ты сейчас говорил, что когда-то давно я был любимцем матери. Как страшно думать теперь о тех далеких днях!