Дар Астарты: Фантастика. Ужасы. Мистика (Большая книга) - авторов Коллектив - Страница 15

Вдруг Рафль сорвался с места и бросился вниз, крикнув мне на ходу:

— Я сейчас, капитан…

— Рафль, — крикнул я в ответ, угадав его намерение, — ради Бога…

Но он уже рванул дверь моей каюты. Она сорвалась с петель и его, вместе с дверью в руках, отбросило волной за борт прежде, чем я успел крикнуть. Я подбежал к самому борту, но внизу за ним не было уже ничего, кроме крутящейся пены.

Тогда я вспомнил его намерение, и я решил, что надо обязательно его осуществить, если только я не хочу погубить и судно, и людей. Я, кое-как надев на себя спасательный круг, спустился в свою каюту.

Палуба стояла почти вертикально, и каюта была наполовину полна водой. Поверх нее плавала, как и предсказывал Рафль, китайская кукла. Я схватил ее за волосы и вышел на палубу, намереваясь выбросить ее в море.

И вот в эту минуту произошло нечто кошмарное. Палуба поднялась стоймя, корабль стал вдруг громадным, как собор, выросший над пучиной моря, и я стал глотать воду, как будто собирался выпить весь Тихий океан.

Я был подобран германским пароходом. Очень славные и честные парни, эти немцы, но ничего не пьют, кроме пива. Может быть, поэтому я так долго и болел.

— От вашего судна ничего не осталось, — сказал мне капитан. — Несколько досок, несколько пустых бочек и ни одного человека команды. Только вот эта штука, которую, быть может, вы хотите сохранить для воспоминания.

Он подал мне голову и грудь моей китайской куклы, оторвавшиеся от туловища и все еще одетые в обрывки вышитого золотом платья, которое я снял с убитой девушки.

Море не хотело скрыть этой улики: на маленькой груди куклы, обтянутой высохшей кожей, виднелось такое же отверстие с обожженными краями, как на шелке платья.

Но капитан не задавал мне вопросов. А я не спрашиваю вас, какого вы об этом мнения…

Шарль Дэ

КРОВАВЫЙ РУБИН

Мы сидели молча, мой друг Андре Жемми и я, на террасе, крытой полотняным навесом. Тропические сумерки промелькнули так быстро, что мы едва успели их заметить, и густая бархатная ночь надвинулась сразу со всех сторон, как будто она неслышно поджидала момента, когда раскаленное, сплющенное солнце скроется за фиолетовой линией моря.

Папироса, которой время от времени затягивался Жемми, горела в темноте, как рубин. Мой друг заворочался на соломенном шезлонге, заскрипевшем под его грузным телом, и сказал:

— Еще одна пасхальная ночь на этом проклятом Цейлоне…

Я ничего не ответил. И без его слов, меня угнетало сознание, что мне приходится уже пятый раз проводить эту ночь под чужим небом, под ненашими звездами. Я никогда не был религиозным, но привычки детства и далекие воспоминания оставили в моей душе неизгладимый след; пасхальная ночь неизменно связывалась в моем воображении с образами навеки ушедших дней молодости, с торжественным ночным богослужением в суровой нормандской церкви, с голубым дымом паникадил и с тонким, веселым перезвоном деревенских колоколов на заре весеннего дня…

Андре Жемми, которого, по-видимому, занимали те же мысли, что и меня, вдруг опросил:

— Знаешь ли ты, что здесь, на Цейлоне, я пережил в одну пасхальную ночь самое ужасное приключение моей жизни?

Я знал, что мой друг, обычно молчаливый и сдержанный, иногда, без всякого внешнего повода, может рассказать вещи, которые таит в себе годами, и что в эти минуты внезапной откровенности к нему не следует <приставать> с расспросами. Поэтому я ограничился неопределенным мычанием…

Жемми, закурив новую папиросу и усевшись удобнее в своем кресле, начал свой страшный, фантастический рассказ.

В ту пору я находился далеко отсюда. Поднявшись вверх по течению Валава-Ганга, я исследовал восточный массив горной цепи Нейра-Элиа: как тебе известно, там разбросано много развалин старинных городов и буддийских храмов. Затем я возвратился в Канди, прежнюю столицу Цейлона, привел в порядок собранные материалы и собирался выехать в Европу.

В один прекрасный день ко мне явился незнакомец, назвавший себя Луиджи Мантини. Я до сих пор не знаю, было ли это его настоящим именем. Без обиняков, он обратился ко мне со следующей речью:

— Господин Жемми, вы, несомненно — человек, лучше всех знающий Цейлон и его тайны. Кроме того, вы сейчас бедны. Не хотите ли вы войти со мной в компанию, чтобы сообща отыскать огромное богатство и обследовать развалины храма, вам еще неизвестного?

— Позвольте…

— Дайте мне договорить. Знакома ли вам Анурадапура?

— Конечно, знакома. Это — священный город, от которого ныне остались одни развалины. В отдаленную эпоху в нем хранился священный зуб Будды; если я не ошибаюсь, там еще можно видеть фиговую пальму, в тени которой сиживал сам Брама. В 1848 году, во время цейлонского восстания против англичан, развалины Анурадапуры служили убежищем для повстанцев…

— Все это правильно, но вы не знаете одного: места, где находится подземный храм и статуя бога о 24 руках. Между тем, я обладаю пергаментом, на котором начерчен план храма, таящего несметные сокровища. Я отыскал также факира, которому некогда я спас жизнь и который берется проводить меня к развалинам.

— В таком случае не понимаю, зачем я вам нужен?

— Скажу вам откровенно: вы — единственный человек, могущий расшифровать некоторые непонятные для меня места манускрипта. Кроме того, вы отлично знаете устройство буддийских храмов и можете быть мне чрезвычайно полезным.

Видя на моем лице колебание, незнакомец поспешно добавил:

— Чтобы дать вам представление о размерах богатств, заключенных в храме, скажу вам только, что гигантская статуя бога сделана из массивного золота, инкрустированного жемчугом и бриллиантами. Посреди лба Будды вделан рубин невиданной величины и блеска. Я предлагаю вам половину сокровищ, а себе беру другую половину и рубин. Вот подземелья, вот опись сокровищ… Подумайте и дайте мне завтра ответ.

На следующий день я подписал с Луиджи Мантини формальный договор, а восемь дней спустя мы выехали в глубь Цейлона.

Нас было трое: Луиджи, факир и я. Не могу сказать, чтобы мой компаньон мне очень нравился: во мне сразу возникло к нему какое-то инстинктивное недоверие. Факир — бронзовый человек невероятной худобы — разговаривал весьма мало и был занят все время распознаванием дороги. Я ему несколько раз оказал в пути мелкие услуги, и он под конец стал поглядывать на меня более дружелюбно.

На 29-й день ходьбы факир остановился на вершине холма и показал рукой на расстилавшиеся внизу развалины города:

— Это и есть Анурадапура, но храм расположен гораздо дальше, вот там…

И он протянул свою костлявую руку в направлении леса, темная масса которого закрывала горизонт направо от города.

Несмотря на то, что до леса было, как нам казалось, рукой подать — томительное путешествие продлилось еще 11 дней. Мы пробивались сквозь девственную чащу тропических деревьев, подвигаясь с чрезвычайной медлительностью. Наконец, к вечеру одиннадцатого дня, изнеможденные и оборванные, с расцарапанным телом, обросшие, как звери — мы вышли на поляну, центр которой занимал каменный пьедестал, изъеденный временем. На нем возвышалась статуя слоненка, обросшая мхом.

— Это здесь, — сказал факир лаконически.

Ввиду позднего времени, мы расположились на полянке, решив продолжить экспедицию на следующее утро. Луиджи, всю ночь просидевший перед костром, сказал мне внезапно:

— Мы здесь живем, как в другом мире. Знаете ли вы, что там, на нашей родине, сегодня — пасхальная ночь?

Мое сердце сжалось от воспоминаний. В этот миг наше пребывание посреди тропического леса, чувства жадности и наживы, руководившие нами, и все наше предприятие показались мне ненужными и отвратительными. Луиджи заметил впечатление, произведенное на меня его словами, и больно хлопнул меня по плечу:

— Перестаньте хандрить! Теперь не время сентиментальничать! Вы будете думать о пасхе, когда вернетесь в цивилизованные страны…