Сказки и легенды - Музеус Иоганн - Страница 50

Сколько ни давала она торжественных обетов, сколько ни делала добрых дел и как ни действенны были возносимые ею ко всем святым молитвы, все же кредит ее на небесах был недостаточно велик, чтобы она могла продлить жизнь своему супругу хотя бы на одно мгновение.

Он умер в Отранто от жестокой лихорадки, в самом расцвете сил, так и не успев выполнить свой рыцарский долг и рассечь до луки седла хотя бы одного сарацина. Почувствовав приближение смерти и расставаясь с миром, он подозвал к своему смертному одру стоявшего среди преданных ему слуг и вассалов графа Эрнста и назначил его вместо себя предводителем небольшой толпы крестоносцев, оставшихся ему верными, взяв с него клятву, что он вернется домой не раньше, чем трижды обнажит меч свой против неверных. Затем, приняв от походного капеллана последнее причастие, заказал столько заупокойных месс, что их было бы вполне достаточно, чтобы он и вся его свита торжественно вступили в небесный Иерусалим[174], после чего скончался. Граф Эрнст приказал набальзамировать тело усопшего господина и, положив в серебряный гроб, послать овдовевшей ландграфине, которая скорбела о своем умершем супруге и, как одна из римских императриц, не снимала траура до самой смерти.

Граф Эрнст Глейхенский продолжал вести святую войну и счастливо добрался до главного лагеря у Птолемаиды[175]. Там он нашел скорее театральное представление, чем настоящий военный поход. Как на наших сценах, изображая военный лагерь или битву, только на переднем плане натягивают палатки и сражается небольшое число актеров, вдали же множество нарисованных палаток и войск создают иллюзию и вводят в заблуждение зрителя, ибо здесь все рассчитано на искусный обман, так и лагерь крестоносцев оказался смесью фикции с реальностью. Лишь самая малая часть многочисленного войска, выступившего из своего отечества в поход, дошла до границы той страны, на завоевание коей оно отправилось. Меньше всего воинов погибло от меча сарацинов, но у неверных были могущественные союзники, которые, далеко опережая их, встречали вражеское войско еще за пределами Святой земли и безжалостно косили его, не получая за свою усердную работу ни награды, ни благодарности. То были: голод и нагота, всякие случайности на суше и на море, среди враждебных туземных племен, мороз и жара, чума и злая холера, да вдобавок еще мучительная тоска по родному краю, которая иногда тяжелым кошмаром давила на стальной панцирь, сминая его будто мягкий картон и заставляя воинов поспешно поворачивать лошадей на дорогу к дому. При таких обстоятельствах у графа Эрнста было мало надежды так скоро, как ему хотелось, выполнить клятву, данную ландграфу и трижды скрестить свой рыцарский меч с мечами сарацинов, прежде чем осмелиться помыслить о возвращении домой.

На три дня пути вокруг военного лагеря не показывался ни один арабский стрелок. Обессиленные христианские полки укрылись за бастионами и укреплениями и не осмеливались высунуть оттуда нос, чтобы гнаться за далеким, невидимым врагом: войско уповало на сомнительную помощь дремлющего папы, который после бессонной ночи, породившей крестовый поход, наслаждался безмятежным покоем, мало заботясь об исходе священной войны. В этой бездеятельности, столь же бесславной для войска христиан, как в свое время и для греков, стоявших перед истекавшей кровью, но мужественной Троей[176], когда герой Ахилл[177] так долго дулся на своих союзников из-за непристойной женщины, рыцари убивали время в пустых развлечениях; желая разогнать тоску, итальянцы забавлялись пением и игрой на арфе, под которую плясали легконогие французы, степенные испанцы проводили время за шахматами, англичане — за петушиными боями, немцы же — в кутежах и попойках.

Граф Эрнст не находил удовольствия в таком времяпрепровождении и развлекался охотой, преследуя в безводной пустыне лисиц или гоняясь за дикими козами в сожженных солнцем горах. Рыцари его свиты боялись палящего дневного зноя и ночной сырости под этим чужим небом и старались улизнуть, едва их господин велел седлать лошадей. Таким образом, на охоте его обычно сопровождали только верный оруженосец, прозванный ловким Куртом, и один-единственный рейтар.

Однажды, преследуя дикую козу, граф так увлекся погоней, что подумал о возвращении, когда солнце уже окунулось в Средиземное море, и как он ни торопился, ночь застигла его прежде, чем он добрался до лагеря. Обманчивый блуждающий огонек, принятый им за огонь дежурного поста, увел его еще дальше от цели. Убедившись в своей ошибке, он решил дождаться рассвета под одиноким деревом. Верный оруженосец приготовил своему господину постель из мягкого мха, и, утомленный дневным зноем, тот уснул, не успев даже поднять руку, чтобы, по своему обыкновению, осенить себя крестом.

Но ловкий Курт не смыкал глаз. Сон у него вообще был чуток, как у ночной птицы, а если бы он и не обладал такой способностью, то забота о господине заставила бы его бодрствовать.

Ночь была, как обыкновенно в Азии, безоблачной и ясной; звезды сверкали, будто алмазы чистой воды, и торжественная тишина, как в долине смерти, стояла в огромной пустыне. Не было ни малейшего ветерка, но все-таки ночная прохлада дарила отраду и свежесть растениям и животным. Перед рассветом, лишь только утренняя звезда возвестила о приближении дня, в туманной дали вдруг послышался отдаленный гул, будто шумный лесной поток с грохотом низвергался с крутизны. Бдительный оруженосец прислушался и, поскольку зоркий глаз его не мог проникнуть сквозь завесу ночного мрака, напряг остальные органы чувств. Прислушиваясь и принюхиваясь, как гончая, он почувствовал аромат благоухающих трав и растоптанных стеблей и уловил странный нарастающий гул. Он приложил ухо к земле и, услышав топот конских копыт, догадался, что, очевидно, мимо скачет дикая орда сарацин, и от ужаса озноб потряс все его тело. Он стал будить своего господина, тот проснулся и тотчас сообразил, что им придется иметь дело не с призраками. Пока рейтар взнуздывал коней, он приказал спешно облачить себя в доспехи.

Темные тени мало-помалу таяли, и наступающий день окрасил пурпуром восточный край горизонта. Тогда граф убедился, что был прав в своих опасениях: к ним приближался отряд сарацин, хорошо вооруженный для охоты на христиан. Избежать встречи с ними не было никакой возможности, а гостеприимное дерево среди обширной плоской равнины не могло прикрыть собою ни коней, ни людей. К несчастью, огромный конь графа не был гиппогрифом[178]. То была лошадь тяжеловесной фрисландской породы, которая, ввиду своего сложения, не была в состоянии унести хозяина на крыльях ветра. Поэтому отважный рыцарь поручил свою душу богу и пресвятой деве Марии и решился умереть с честью. Он приказал слугам следовать за ним и как можно дороже продать свою жизнь. Затем дал шпоры своему фрисландцу и врезался в гущу вражеского отряда, не ожидавшего такого внезапного нападения от одинокого рыцаря. Неверные рассеялись в смятении, как легкая мякина от дуновения ветра, но, когда убедились в малочисленности врага, мужество вернулось к ним, и начался неравный бой, где сила взяла верх над храбростью.

Граф Эрнст бесстрашно носился по полю боя. Острие его копья несло гибель и смерть вражескому войску, и едва оно касалось сарацина, как тот вылетал из седла. Даже самого предводителя отряда сарацин, яростно налетевшего на графа, могучая рука доблестного воина проколола насквозь, пригвоздив к земле, и неверный извивался на песке под победоносным копьем, как червь, напоминая отвратительного дракона, сраженного святым рыцарем Георгием. Оруженосец Курт не отставал от него, и хотя был не очень ловок в нападении, зато искусен в преследовании. Он разил всех, кто не успевал ускользнуть от него, — совершенно так же литературный критик режет беззащитный сброд худосочных и увечных писак, дерзко осмеливающихся в наше время вступить на литературное поприще, а если иной раз какой-нибудь распаленный гневом немощный инвалид, взяв на себя роль пасквилянта и гонителя рецензентов, и швырнет в него бессильной рукой камень, то для последнего это не более как горошина, ибо он хорошо знает, что железный шлем и латы выдержат подобный удар противника.