Сказки и легенды - Музеус Иоганн - Страница 44

— Всему виной твоя небрежность, паж! — перебила графиня. — Разве не приказывала я тебе напоминать господину о его любви, если он, опьяненный жаждой победы, забудет об осторожности? Или ты онемел и не мог предупредить его, или он оглох и не услышал тебя?

— Ни то, ни другое, дорогая госпожа, — возразил паж. — Я вам еще не все рассказал. Рядом с вашим супругом скакал ваш брат, граф Гергард Ольденбургский; он только накануне выступил в свой первый поход и ныне желал испытать свое оружие. Полный отваги и юношеского огня, он бросился на вражеские копья и был окружен. Сотни мечей засверкали над его головой, так что плюмаж его нежным пухом разлетелся по ветру. Граф Генрих, увидев своего шурина в опасности, пришпорил коня и поскакал на помощь. Тогда я крикнул что было мочи: «Не горячитесь, дорогой господин, подумайте о вашей кроткой супруге!» Но он не внял моим словам и, обернувшись к своим рыцарям, громко воскликнул: «Вперед, за мной, кони и люди! Жизнь благородного юноши в опасности!» Вмиг оказался он в гуще схватки, прикрыл окруженного врагами графа Гергарда своим блестящим щитом, а могучая рука его косила густой лес копий направо и налево, как коса жнеца — спелые колосья в пору жатвы.

Графу Гергарду удалось вырваться из кольца врагов и с помощью своих уйти с поля брани, но его спаситель пал, став добычей смерти. Подняв забрало его шлема, я принял последний вздох моего господина. Убедившись, что я возле него, он ласково взглянул на меня. «У верного господина — верный слуга, — вымолвил он слабым голосом и протянул мне руку. — Ирвин, поезжай домой и передай графине мой предсмертный привет. Скажи ей, пусть не плачет и не горюет обо мне. Все будет так, как мы условились. Ах, поскорей бы ты соединилась со мной, Ютта, любезная моя!»

С этими словами граф испустил дух. Я видел своими глазами, как его чистая душа подобно легкой тени упорхнула из его уст к небесам, где в это время высоко стояло полуденное солнце.

Легко понять, как подействовал этот рассказ на слезные железы подавленной горем вдовы. Она безудержно рыдала, и глаза ее распухли от горьких и соленых слез. Чтобы не растравлять сердце своей госпожи, окружившие ее дамы велели пажу выйти, но графиня жестом приказала ему остаться.

— Ах, Ирвин, дорогой паж, мне мало того, что ты рассказал о господине, говори еще. Было ли его тело в пылу битвы растоптано копытами коней, или растерзано яростным врагом, или с почетом предано земле, как подобает славному рыцарю? Дорогой паж! Расскажи мне все, что знаешь.

Ирвин отер слезы, градом катившиеся по его белорозовым щекам, отчасти из сострадания к прекрасной графине, а отчасти от горя из-за смерти доброго графа, и продолжал свою речь:

— Не думайте, госпожа моя, что драгоценные останки вашего супруга были растоптаны или поруганы врагом. Войско союзников графа удержало за собой поле битвы и добилось блестящей победы. После сражения все рыцари собрались, чтобы оплакать своего брата и союзника, а затем, как священную реликвию, взяли его тело и похоронили с великой пышностью. Только сердце было передано врачам для бальзамирования, ибо благородные союзники решили в ближайшем будущем переслать его вам с почетным посольством. Все войско стояло, приспустив стяги и копья, а рыцари подняли вверх обнаженные мечи, когда в торжественной тишине мимо них проходила погребальная процессия. Глухо звенели литавры, а оркестр из свирелей играл заунывный похоронный марш. Впереди шествовал маршал с черным жезлом, за ним следовали четыре доблестных рыцаря: первый нес панцирь, второй — стальной щит, третий — блестящий меч, четвертый ничего не нес, он скорбно шествовал, согбенный непомерным горем, и молча оплакивал усопшего. Все графы и благородные рыцари следовали за гробом, обитым черной материей, увешанным тридцатью двумя гербами, а на крышке гроба зеленел лавровый венок. Когда гроб опустили в могилу, то все в глубокой тишине стали читать про себя Ave Maria[153] и Pater noster[154] за упокой души усопшего. Когда же грубые могильщики стали забрасывать яму землей и тяжелые комья так гулко застучали о крышку гроба, что мог бы пробудиться даже покойник, — сердце мое больно сжалось. Могильный холм обложили дерном и поставили три каменных креста: один у изголовья, другой — в ногах и третий — посредине, в знак того, что здесь похоронен немецкий герой[155].

Хотя этот обстоятельный рассказ верного Ирвина вызвал новый поток слез из неземных глаз его госпожи, она не удовлетворилась этим, а продолжала расспрашивать о тысяче мелких подробностей, которые ей хотелось узнать в точности, ибо страдающие жаждут как можно полнее представить себе картину постигшего их горя. В страданиях своих они находят какое-то мрачное удовлетворение, своего рода духовную поддержку.

Ирвин должен был каждый день самым подробным образом повторять свой рассказ графине, причем она выпытывала у него даже самые незначительные мелочи, как, например, какой длины и ширины была траурная повязка на левой руке у рыцарей в похоронной процессии, была ли она из крепа или шелкового флера; какой масти коней запрягли в траурную колесницу: вороных, белых, буланых, рыжих или чубарых — и были ли ручки гроба оцинкованы или посеребрены и тому подобные интересные вещи, за что ее, впрочем, нельзя даже упрекнуть: ведь и поныне мельчайшие подробности придворных похорон нередко больше интересуют публику, чем сам печальный факт смерти.

Аптекари и хирурги, коим было поручено набальзамировать сердце графа, занимались этим целых полгода, потому ли, что в те времена трудно было достать необходимые специи и приходилось выписывать их из чужих стран, или потому, что врачи, следуя обычаю своего цеха, с особой тщательностью готовятся к операции, если она сулит большой доход: и действительно сердце графа так превосходно пропитали ароматическими веществами, что урну, в которую его заключили, смело можно было поставить на консоль вместо вазы.

Но безутешная вдова не сделала из этой священной реликвии такого суетного употребления. Она велела построить в саду великолепный мавзолей из алебастра и итальянского мрамора и на вершине его воздвигнуть статую графа, в полном военном снаряжении. Плакучая ива и высокий серебристый тополь осеняли ветвями своими этот памятник. У подножия графиня посадила жасмин и розмарин, а в нишу поставила реликвию — сердце своего супруга в порфировом сосуде, который ежедневно обвивала свежими цветами. Часто она грустила одна, иногда — в сопровождении пажа, который изо дня в день повторял ей рассказ о кончине графа и о церемонии похорон. Часами сидела она в святилище верной любви, то молча и смиренно, то в безучастной меланхолии, то охваченная порывом отчаяния, заливаясь горючими слезами. Порой горе ее находило выход в причитаниях, и тогда на ее сладостных устах звучали жалобы по умершему.

«Если ты, тень любимого, еще витаешь вокруг благороднейшей части своей земной оболочки, заключенной в этой урне, и незримо наблюдаешь слезы верной любви, не скрывайся от подруги сердца своего, в жгучей тоске жаждущей утешиться твоим присутствием!

Дай знать о себе каким-нибудь ощутимым знаком, ласковым дуновением зефира, навей мягкую прохладу на заплаканные глаза мои или торжественным шумом вознесись к мраморным стенам этим, дабы отозвалось эхо под круглым сводом высокого купола.

Пройди передо мной, окутанный легким туманом, чтобы ушей моих коснулся знакомый звук твоих мужественных шагов или глаза мои еще раз насладились блаженством узреть образ твой.

Ах, лишь молчание смерти и тишина могилы окружают меня. Не прошуршит ветерок, не шелохнется листва, ни единого признака жизни, ни живого дыхания!

Беспредельное пространство между небом и землей разделяет нас. По ту сторону мерцающих звезд блуждает твоя бессмертная душа и не вспоминает меня, не слышит моих жалоб, не считает слез моих, не глядит с нежным сочувствием на боль мою.