Мертвый сезон - Воронин Андрей Николаевич - Страница 16

В прихожей он немного постоял перед зеркалом, примеряя различные выражения лица – от вяло-тупого до тупо-агрессивного, – после чего вышел в коридор, с ненужной старательностью запер за собой дверь номера и, слегка пошатываясь, направился к лифту.

Глава 4

Кондиционер негромко шуршал, высасывая из кабинета табачный дым и отдавая взамен сухой холодный воздух. Тучный человек в милицейском полковничьем мундире тяжело завозился, извлек из кармана брюк мятый носовой платок и принялся, пыхтя, вытирать покрытую крупными бисеринками пота обширную загорелую лысину. Покончив с лысиной, он занялся шеей и могучим, в тугих складках жира, кирпично-красным загривком. Затем он убрал платок обратно в карман и вместе с креслом передвинулся поближе к кондиционеру.

– Хорошо загорел, Петр Иванович, дорогой, – сказал ему сидевший за письменным столом кавказец с фигурой и внешностью давно ушедшего на покой борца-тяжеловеса. – Даже странно для человека, который день и ночь пропадает на службе.

– Что тебе странно? – огрызнулся полковник, нервным жестом суя в зубы сигарету. – Не на Колыме живем – в Сочи!

– Что говоришь, слушай?! – притворно испугался кавказец. – Про Колыму даже слышать не хочу, понимаешь?

– Еще бы, – усмехнулся Петр Иванович. У него было безбровое жабье лицо с отвисшими щеками и широким, вяло распущенным ртом. – Вам, урю-кам, на Колыме тяжело – тяжелее, чем русским. Правда, нам в вашем климате тоже...

– Кушаешь хорошо, поэтому потеешь, – заметил кавказец, явно мстя собеседнику за "урюка". – И все равно странно, что ты так хорошо загорел. Смотри: если ты всегда на службе, как начальству докладываешь, значит, в форме. Если в форме – значит, фуражка на голове. Если фуражка – голова не загорает. Правильно, нет? А у тебя не лысина, а спелый гранат, честное слово!

Полковник сердито фыркнул и немного помолчал, прикуривая сигарету.

– Что тут странного? – повторил он. – Странно ему... Один раз за три месяца на дачу выбрался, в огороде покопался, вот и загорел. Мудрено ли на здешнем-то солнце? А тебе все что-то странно... Ты еще анонимку напиши и Чумакову отправь: так, мол, и так, начальник горотдела Скрябин в служебное время принимает солнечные ванны для лысины...

– Все равно странно, – не унимался кавказец, которому, похоже, нравилось от нечего делать дразнить толстяка в полковничьем мундире. – Зачем тебе огород, э? Ты что, голодный?

– Темный ты, Аршак, как волосы у тебя на заднице, – безнадежно махнул рукой начальник городской милиции. – Ничего ты не понимаешь. Это такая форма отдыха – руки заняты, голова свободна...

– Да, – согласился Аршак, – чтобы головой огород перекапывали, клянусь, ни разу не видел.

– Тьфу, – с большим чувством сказал полковник и бросил нетерпеливый взгляд на часы. – Ну, что они там телятся? Просил же узнать поскорее!

– Тебе виднее, почему твои люди не торопятся, – заметил Аршак. – Дисциплины нет, наверное, э? Совсем тебя не боятся, слушай!

Полковник гордо проигнорировал эту попытку подрыва своего авторитета. Дотянувшись до телефонного аппарата, он придвинул его к себе и стал набирать какой-то номер. В это время дверь кабинета отворилась, и на пороге появился высокий, статный, уже начавший грузнеть мужчина с располагающим загорелым лицом, белоснежной густой шевелюрой и большими, тоже белоснежными усами, почти целиком скрывавшими рот. Несмотря на седину, глаза у него были черные, как два уголька, очень живые и острые. Плавная величавость походки и жестов, а также то, как горделиво он нес свою увенчанную благородными сединами крупную голову, выдавали в нем большого начальника. Это и был начальник – мэр, самый главный человек в городе и, как не без оснований полагали присутствующие, без пяти минут губернатор Краснодарского края.

Увидев на пороге мэра, полковник поспешно положил трубку и вскочил. Сидевший за столом кавказец слегка привстал, изобразив на своей маловыразительной физиономии горячую радость от встречи с большим начальством. Правда, едва оторвав от кресла зад, он тут же плюхнулся обратно и руку мэру пожимал уже сидя, на что продолжавший торчать посреди кабинета полковник смотрел с плохо скрытым неодобрением и завистью.

– Павлу Кондратьевичу мое почтение, – нараспев проговорил Аршак. – Сколько лет, сколько зим! Почему редко заходишь, дорогой? За здоровьем следить надо, губернатор должен быть в хорошей форме!

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – усмехнувшись, ответил мэр. – Дела, Аршак, дела! Курортный сезон, пропади он пропадом! Скорей бы уж зима, что ли, а то, как моя бабка говорила, лоб перекрестить некогда.

Он повернулся к начальнику милиции. Пока мэр разговаривал с Аршаком, полковник Скрябин успел насухо вытереть потную ладонь носовым платком и теперь, подобострастно улыбаясь, протянул ее Павлу Кондратьевичу. Чумаков пожал протянутую руку и сказал, даже не пытаясь скрыть звучавшие в голосе покровительственные, слегка раздраженные нотки:

– Здравствуй, Петр Иванович. Прохлаждаешься?

– Никак нет, – принимая позу, которая здорово смахивала на строевую стойку "смирно", ответил полковник. – Заехал по делу. Поступил сигнал, ждем результатов проверки.

– Какой сигнал? – нахмурился Чумаков. – Что у тебя опять не слава богу?

– Виноват, Павел Кондратьевич, – слегка наклонив лысую голову, отчего под подбородком у него образовался толстый жировой валик, похожий на старинное жабо, сказал Скрябин. – Вы сами распорядились докладывать обо всех подозрительных лицах, которые... Ну, вы помните. Я счел, что об этом лучше доложить здесь, подальше от посторонних ушей.

– Ты счел, – проворчал мэр, всем своим видом выражая недовольство. – Что-то вы все в последнее время стали чересчур самостоятельные, полюбили решения принимать. Не успеешь оглянуться, а за тебя уже все решено и телефонограмма на столе лежит: дескать, давай-ка, господин мэр, бросай свои дела и приезжай по-быстрому... Скоро повестки присылать начнешь, а, полковник?

– Виноват, – глядя ему в переносицу, негромко, но четко ответил полковник. Видно было, что виноватым он себя не считает, но спорить с начальством не собирается, а собирается, напротив, переждать начальственное раздражение, как непогоду.

– Дело тонкое, дорогой, – вступился за полковника Аршак, который наблюдал за этой сценой с деланым равнодушием. Голос его звучал спокойно и ровно, темное лицо оставалось бесстрастным, лишь в глубине темных, как спелые маслины, глаз притаилась снисходительная насмешка. – Ведь по лезвию ножа идем, слушай. Один неверный шаг...

– Хватит, – оборвал его Чумаков. – Все это правильно, конечно, только я вам так скажу: вы меня в свои темные делишки не путайте, ясно?

– В наши делишки, – нимало не смущенный этой резкой отповедью, поправил Аршак. – Наши! И потом, что в них темного? Обыкновенная политика. Неужели ты, Павел Кондратьевич, еще не привык? Ты же у нас профессиональный политик, губернатором хочешь стать. И будешь, дорогой, обязательно будешь, если... Ну, сам понимаешь.

Некоторое время мэр, он же будущий губернатор, повернув голову, внимательно смотрел на развалившегося за столом кавказца. При этом у него очень странно менялось лицо: чувствовалось, что вспыхнувший в нем начальственный гнев постепенно отступает под напором каких-то соображений, несомненно хорошо известных присутствующим и очень неприятных Павлу Кондратьевичу. Повисший в воздухе конец недоговоренной кавказцем фразы, похоже, был даже более многозначительным, чем могло показаться на первый взгляд, и мэру, как только что заметил Аршак, было понятно, что за ним скрывается.

Наконец, по значительному, умудренному многолетним опытом руководящей работы лицу Павла Кондратьевича прошло что-то вроде легкой судороги, он опустил плечи и молча отвернулся от кавказца. Казалось, он даже слегка уменьшился в размерах и стал занимать в комнате меньше места.

– Да ты садись, – меняя гнев на милость, сказал он начальнику милиции, – в ногах правды нет.