Тень разрастается (СИ) - Крейн Антонина - Страница 61

Давьер недовольно отодвинул Ловчего, перегородившего ему вид на танцовщицу, и дал заднего ходу:

— Он так комплименты делает. Считает, что вы слишком прекрасны, — сквозь зубы прошипел маньяк и притворно приложил руку к сердцу.

— Нет-нет, не комплименты, — Дахху снова выдвинулся вперед. — Сейчас по городу ходит вирус, у нас в Лазарете все ужасно волнуются. Позвольте сейчас проверить вас на его наличие. Судя по месту вашей работы, вас вполне могли заразить чем-то неприятным.

— ЧТООО?! — взвизгнула Кара, подпрыгивая. — Это что за намек?! Это оскорбительно! Я немедленно ухожу!

— Нет, нет! Вы неправильно все поняли! — схватился за голову Дахху. — Просто вы же часто входите в телесный контакт с самыми разными людьми?

— Ну ты и …!!! — Кара выругалась так грязно, что Давьер поморщился, Кадия из своего глубокого кресла мерзко захихикала, Полынь удивленно поднял брови, а Андрис подавилась зевком. Никто и не подумал остановить танцовщицу, яростно зацокотавшую каблучками к выходу.

Я прикусила губу. Потом выдохнула и швырнула в спину Каре свое коронное заклинание — золотую сеть. Танцовщицу сковало на полушаге: одна нога на полу, другая уже поднята, так, что красное платье доверху обнажает подтянутое бедро. Мда. Из разомкнутых губ гостьи донеслось невнятное, недовольное мычание.

— Давай Дахху, — я кивнула другу. — Просмотри ее тем заклинанием, которое на диспансеризации используют. Ну, на поиск болячек.

— Но ведь нельзя незаконно применять магию к вольным гражданам! — охнул друг, весь такой в растрепанных чувствах. — Она на тебя пожалуется!

— Да плевать, Дахху! — рявкнула я. — В ней Пустота. Покажи ее нам. Кара и сама будет благодарна, если мы ее вылечим.

— Ладно… — неохотно согласился он.

Остальные молча ждали. Дахху выставил вперед правую ладонь с широко расставленными пальцами, левой рукой начал поглаживать каждый из них, прищелкивая пальцами и бубня что-то жутко занудное.

На полу вокруг застывшей танцовщицы появилось нежно-голубое кольцо, эдакий спортивный обруч. Обруч пополз наверх. Мы все внимательно следили за цветом — переменись он, это обнаружило бы болезнь.

Обруч спокойно поднимался. Но на уровне груди гостьи он вдруг затормозил, тревожно замигал, потом окрасился в черный.

— Это еще ничего не значит, — покачал головой Дахху. — Возможно, у госпожи Кары просто больное сердце… Сейчас заклинание определит причину.

Черный обруч, и впрямь, заволновался, пошел рябью. Вдруг тело Кары стало прозрачным: мы увидели ее белый скелет и слабые очертания здоровых внутренних органов. Ярким выделялось лишь два объекта справа от сердца: золотая искра, полыхающая, пламенеющая, и странная черная клякса неподалеку. От кляксы куда-то вовне убегали две тонкие черные нитки. Совсем вовне, прочь от тела, как паутина от паука. Куда именно они убегали — мы не знали, потому что нитки переставали быть видимы, едва выходили за пределы лекарского обруча.

Мы подались вперед, вглядываясь.

— Вот и Пустота… Как бы ее убрать… — задумчиво пробормотала я.

Лекарское заклинание начало тонкими кружевами тянуться к этому чуждому, больному объекту… Клякса вздрогнула, как разбуженная, и начала страшно вибрировать. Тело Кары задрожало.

— Что такое? — вскричал Дахху, срываясь с места и отпуская просвечивающее заклинание. Остальные от неожиданности потеряли связь со своими иллюзиями, а я — с сетью — та бесшумно растворилась.

Дахху не успел добежать до гостьи: стоявшая спиной к нам танцовщица посерела и скукожилась. Потом рухнула на пол…

— Кара? — Дахху упал рядом с девушкой на колени.

— Не трогай! — хором взывали мы с Анте Давьером, но друг уже перевернул тело танцовщицы.

Безжизненное тело, высохшее, сухое, как у мумии.

— Она что, умерла? — опешила Кад, ладонью прикрывая рот.

Дахху молча закрыл погибшей танцовщице глаза. Все замерли, понурив головы.

— Кажется, Пустоте не понравилось, что ее засекли… — пробормотала я. И на всякий случай схватила Смеющегося за руку.

Все еще чист.

— Вот теперь это — враг. Открываем сезон охоты, — мрачно кивнул Полынь и решительно отправился к меловой доске.

Давьер и Андрис пошли с ним.

Мы же остались у тела, ошарашенные, обескураженные, захваченные стыдом.

ГЛАВА 21. Чувственные радости

ГЛАВА 21. Чувственные радости

— Помните, от кляксы тянулись две нити? Возможно, это было что-то вроде пуповины, — Полынь старательно обслюнявил клейкий слой и прицепил на доску еще одну яркую бумажку с догадкой.

Не прошло и десяти минут со смерти Кары, а у него уже получилась радужная тернасская пиньята, на которой квадратные заметки гипотез рядами наползали одна на другую. Квадрант-анализ Дахху оказался полностью скрыт под этим махрушечным безобразием, куда больше подходящим южным карнавалам, нежели детективному штабу. Привет, эклектика!

Нет, что ни говори, а Полынь очень любит декоративные излишества. Вон, еще какой-то новый бубенчик в прядь у лба вплел. У фермерской буренки подрезал, что ли…

Куратор продолжил:

— …Пуповины, которая связывает разные элементы Пустоты между собой. В конце концов, само собирательное название — «Пустота» — намекает на целостность твари.

— Ау, название-то иномирное. Грёк ее знает, чужую этимологию, что там и как устроено, — Кадия осадила Ловчего и обвиняюще ткнула пальцем в Анте Давьера, — Не факт, что придурок перевел все правильно. Ведь вместо того, чтобы учиться полезным вещам вроде лингвистики, наш дружок предпочитал убивать людей и нелюдей в поисках дармовой силы!

Давьер лишь закатил глаза, посчитав, что отвечать — это ниже его достоинства. Я расстроилась. У Кадии всегда была такая привычка: если она не знает, как быть, то начинает со всеми ругаться. Бодрится таким вот несовершенным образом. Как бы ей намекнуть, что к добру подобные поведенческие модели не приводят! Боюсь, те злобные тетки, которые нападают на ни в чем не повинных граждан в магретто и просто на улицах, начинали свою карьеру хамок также. Пытались спрятать боль за агрессией — и однажды слишком вжились в роль.

В неловкой тишине, наступившей после слов Мчащейся (остальные уже однозначно объявили Давьеру перемирие), послышался тихий бубнеж из угла комнаты:

— Я ее убил. Я ее убил. Я ее убил. Живого человека. Убил.

Источником сего обреченного гласа был Дахху.

Друг сидел на блестящим лакированным полу, обхватив руками колени, и мерно раскачивался вперед-назад. Его непривычно голая шея — шарфом он укрыл лицо почившей танцовщицы — по диагонали темнела длинными шрамами, полученными в детстве. Дахху, всегда очень щепетильный по отношению к ним, сейчас и не думал поднять широкий ворот мягкого бежевого свитерка.

Я тщетно пыталась затормозить тот скорбный маятник, в который обратился мой друг. Приобнимала его так и эдак, говорила, что он не виноват, предлагала еду, воду, носовые платки. Выуживала, как фокусник, монетки из карманов, притворно удивляясь и задавая отвлекающие вопросы («Надо же, какая старая чеканка, не посмотришь, может, редкость какая?»). В общем, я по списку вычеркивала всю ту тысячу глупостей, которые считаются правильным и уместным утешением. Дахху в ответ не удостаивал меня вниманием.

Зато Андрис Йоукли присела подле меня на корточки и с любопытством разглядывала горку всякой всячины, изъятой из тайников моей летяги и возвышающейся на полу, будто у нас тут склад умелой сороки-воровки, а не танцевальная зала богатейшего особняка столицы. Лицо Ищейки порозовело от удовольствия, когда среди безнадежного мусора чеков и салфеток со стихами она вдруг нашла какую-то случайную шестеренку, которая прах знает как там оказалась.

— Йоу, лекарь, ну не горюй! — Андрис материнским жестом поправила шапку друга.

Эта шапка долго сползала, и вот уже доползла до бровей. Прижатые ею кудри Дахху заслоняли глаза, как зеленый плющ, бывает, прячет коттеджные окошки, увлекшись и сменив назначенные садовником пути роста.