Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 48

Скрывая внутреннюю тревогу, Степанов просидел на КП часа два, а потом обошел позиции батальона у болота и долго смотрел в сторону мыса, где сидел насторожившийся враг.

— Воспоминания, Букреев! Ведь там та самая переправа, где мы поскандалили с Баштовым. — Степанов снизил голос до шепота, и в голосе его послышались грустные нотки. — Как будто вернулся к родным местам. Здесь мы горя хлебнули — долго помнить будем. Долго! Не знаю, куда нас дальше кобылка повезет, а вот сюда довезла. Вину искупим, как говорится… А пока пойдемте-ка вздремнем, а то утром долго спать не дадут. Не у тещи на именинах…

Глава тридцать вторая

День второй начинался в мутном, огненном рассвете. Подожженные снарядами, горели дома поселка. Освеженный сном, Букреев обходил боевые участки. На берегу в пене прибоя возились матросы, вытаскивая из воды крупнокалиберные пулеметы с погибшего катера. Валы зыби поднимались и иногда накрывали людей с головой; они отряхивались и снова продолжали тащить пулемет. Заметив комбата, моряки заработали еще веселей. В одном из них Букреев узнал старшину первой статьи Жатько, служившего вместе с Таней в 144-м батальоне. Старшина Жатько особенно отличился в известном бою под станицей Широчанской, когда матросы буквально срезали из таких вот крупнокалиберных пулеметов атаковавшую их румынскую кавалерию. Отступая с боями до Ахтарей, Жатько на шаланде добрался к Темрюку. Шаланды, как рассказывала Таня, потопила авиация, и пришлось выплывать. Была ли Таня на шаланде? Вероятно, была, хотя, как ему помнится, о себе она умолчала. Но в обороне вместе с батальоном у совхоза «Красный Октябрь», у станиц Курчанской и Варениковской Таня была.

Жатько тащил пулемет, ухватившись за стояки и напрягаясь так, что на шее вздулись синие жилы. Под темной кожей его обнаженного тела напряглись крутые мускулы, мокрый чуб упал на лоб.

Ему помогали Воронков, Павленко и еще двое из второй роты. Пулемет уже волна не догоняла, и оставленную на песке борозду затягивало на глазах. Сильные тела моряков дымились на холодном утреннем воздухе.

Сильные тела моряков дымились на холодном утреннем воздухе.

Качались обломки тонких мачт на катерах, и волны лизали боевые рубки. Два мотобота, побитые осколками и наполненные водой, лежали на берегу возле камней. Солнце поднималось над таманскими высотами. Далеко по морскому горизонту, за острием плоской Тузлы, ввинчивался в небо буравчик дыма. Транспорт ли шел? Или, может быть, пожар? Если проложить линию от этого дымка, пожалуй, попадешь в Геленджик. Что там? Кто сейчас живет в их казармах? Казалось, очень давно они ушли из Геленджика.

Букреев подошел к морякам:

— Молодцы, ребята! Кто приказал?

— Сами, товарищ капитан, — ответил Жатько. — Не пропадать же пулеметам! Один вытащили, там еще один остался, на «охотнике».

У Жатько были смелые глаза и хорошее, открытое лицо, усеянное редкими рябинками.

— Продолжайте. Теперь нам нужно самим хозяйство собирать.

Моряки посмеялись. Похлопав друг друга по мокрым спинам, они снова бросились в воду и, заметив, что на них смотрит комбат, поплыли к катеру наперегонки.

Продолжая обход, Букреев все больше убеждался в том, что люди батальона совершенно точно определили свои обязанности, не сетуют ни на что и приготовились ко всему. Было ли это равнодушие? Конечно, нет. Все эти молодые люди отлично знали, что удача или неуспех зависели прежде всего от них самих.

Блеклые туманы плыли над керченской равниной, над местами, где стояли знаменитые Юз-Оба, или сто курганов. Противник готовился к атаке. И все знали, что войска у него больше и опасность для десанта большая. Но никто не задавал комбату вопросов о поддержке. Люди надеялись на свои силы, на тесное сплочение своего боевого коллектива.

«Тридцатка» Кондратенко готовила завтрак. Горели бездымные костры, и на маленьком, но жарком огне варилась свекла, разрезанная кинжалами. Моряки нетерпеливо посматривали на пищу с голодным любопытством, совали пальцы в закипавшую воду. Кондратенко приказал выбросить на том берегу все продовольствие, и теперь его люди перешли на «подножный корм». Но где они достали свеклу? Оказалось, что немецкие снаряды, упавшие в районе поселка, открыли ямы с запасами свеклы, сырого зерна и кукурузы, вырытые в свое время жителями. Зерно можно молоть, в крайнем случае не так трудно размять зерна ячменя или кукурузы. Подсев к Кондратенко, Букреев побеседовал с ним и поручил заняться добычей продовольствия для всего батальона.

— А как с боеприпасами?

— На двое суток хватит, если расходовать тонко, — ответил Кондратенко. — Нажимает немец все время. Кулаками не отобьешь.

— Расходуйте тонко, товарищ Кондратенко.

Шулик сноровисто набивал пулеметные ленты. Невдалеке от него дядя Петро, нахмурив нависшие брови, сгребал на дно траншеи стреляные гильзы и проталкивал их медленными движениями ног в мокрый, глинистый грунт. При появлении комбата Курдюмов прекратил работу, чтобы пропустить его. Вымазанную в глине руку он поднес к своей ушанке. Старый солдат успел отрыть себе стрелковую ячейку, углубил ее в полный рост и, подрубив ниши, начал выводить ход сообщения. Его примеру следовали другие, но все же окапывание шло медленно. Земляных работ было сделано за ночь очень мало, особенно в роте Рыбалко.

Букреев нашел Рыбалко в игривом расположении духа.

— Ты плохо, плохо окапываешься, Рыбалко!

— Окапываюсь плохо? — удивленно переспросил Рыбалко, поблескивая смешливыми глазами.

— Плохо!

— Як же лучше, товарищ капитан? Земля сырая и така вязка, як резина. Да и вперед пойдем — бросим, а жителям опять зарывать ямки…

— Рыбалко, у вас странное отношение к исполнению приказаний, — остановил его Букреев. — Командир такой отважной и дисциплинированной роты…

Поняв, что комбат не шутит, Рыбалко оглянулся, словно стесняясь, и, смущенно сдернув с головы фуражку, принялся вытирать пот, проводя ладонью по своей остриженной черноволосой голове с жестким чубчиком-ежиком. Букреев выговаривал ему, и этот смешливый и, казалось, бездумный человек вдруг сделался совсем другим. Сдвинул брови, лицо стало узким и острым.

— Вы должны быть примером, Рыбалко, — заключил Букреев, продолжая обращаться к нему на «вы». — Я требую сохранения каждого человека и потому настаиваю на развитии укреплений.

— Я вже все поняв, товарищ капитан.

Когда комбат отошел, Рыбалко еще долго смотрел вслед, на уголок траншеи, где последний раз он увидел его чуть ссутулившуюся спину и выбритый до синевы затылок.

— Взводных командиров ко мне! — приказал он.

Взводные сбежались к нему очень быстро — Рыбалко держал людей в строгом подчинении, и его побаивались.

Хмуро смотря в землю, Рыбалко повторил почти все, что сказал ему командир батальона. Вскоре замелькали лопаты и наверх полетели комья земли. Соединившись по телефону со своим соседом Степняком, Рыбалко поговорил с ним и сдержанно похвалил комбата:

— Ты чуешь, Степняк? Я его спужался. Як гляне, як гляне на меня! Був тихий, а туточка озлил, на крымской земле… Як ты там окапываешься?.. Добре? Ось я приду сам побачу.

Букреев возвратился на свой КП в хорошем настроении. Ему не хотелось быть мелочно-придирчивым и тем более прослыть таким среди моряков, но он отлично понимал беспокойство и Гладышева и Степанова и решил настойчиво заставить всех врыться в землю. Найдя на КП связного от комдива. Букреев переобулся, подтянул ремни и вышел с Батраковым и ординарцем.

Артиллерийский обстрел усиливался по армейскому флангу. В одном месте пришлось «приземлиться». Отряхнувшись от кирпичной пыльцы, Букреев встал, чтобы продолжать путь, но вдруг услышал нарастающий гул танковых моторов. Танки подавили своим гулом все остальные звуки и, казалось, находились совсем близко. Букреев выскочил по улице на пригорье, чтобы ориентироваться. Окраинные домики с сорванными крышами и ребрами стропил приютили возле себя несколько десятков фигурок в армейских шинелях. Выгон с многочисленными воронками, казалось, был только что вспахан, и по нему, то припадая, то выныривая в косматинах дыма, бежали какие-то люди, как будто бы всплескивая руками.