Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 19

— Жизнь разумного существа, — говорил доктор, — со всеми ее неприятностями — драками, десантами — все же отличная штука. И жизнь именно человека. Ведь подумать только, мог бы я прийти в этот мир какой-нибудь козявкой, дождевым червем или, хуже того…

Звенягин вытряхнул из трубки пепел.

— Жизнь… Все о ней говорят. Вы слышали, Букреев: ворон как будто триста лет живет. И все летает, каркает, кого-то клюет. За триста лет можно все крылья себе расшатать, а?

Возле пирса остановилась автомашина. Свет фар упал на побеленную будочку дежурного и погас. Кто-то хлопнул дверкой машины. Звенягин прислушался к быстрым и уверенным шагам.

Это приехал Шагаев. Он подошел, поздоровался.

Букреев пожал большую холодную руку Шагаева и доложил о погрузке.

— Итак, через три минуты в поход? — Шагаев поежился. — А где Батраков?

— Он на корабле, — ответил Букреев. — Прикажете его позвать, товарищ капитан первого ранга?

— Нет, не надо… — Шагаев стоял, высокий, полный, заложив руки за спину. — Адмирал просил извинить его отсутствие. Он срочно вызван на флотский командный пункт. — Шагаев посмотрел на часы. — Давайте, Звенягин. Только не теряйте радиосвязи с берегом. Прошлый раз сами отбивались от авиации, а сообщи нам — подкинули бы истребителей. — Шагаев обратился к Букрееву. — Письма я получил. Иван Сергеевич просил передать вам, что все обещанное будет строго выполнено.

…На палубе, узкой и неустойчивой, сидели и лежали люди. Кое-кто спал. К мостику пришлось проходить между телами, вещевыми мешками и оружием. Возле палубных орудийных установок стояли комендоры.

С появлением Звенягина на командном мостике все пришло в движение. Его приказания, отданные резким голосом, были повторены всему дивизиону.

Разом заработали моторы. Все двенадцать кораблей почти одновременно отвалили от пирса. Горы отодвинулись, и чаша бухты, оттененная мертвым звездным светом, становилась все меньше и меньше.

У мостика флагманского корабля стояли Баштовой и Манжула. Баштовой напряженно всматривался в быстро уходящие высоты Толстого мыса. Над обрывом мелькнул, погас и снова вспыхнул огонек. Звенягин наклонился к Букрееву.

— Ольга морзит своему, — сказал он. — Тяжело ей сейчас одной оставаться… Все же лучше, когда семья подальше…

На выходе из бухты посвежело. И, как это обычно бывает при свежей погоде, море сильно запахло солью и рыбой, водорослями, прелой древесиной и травами. Корабли проходили фарватер при боковой качке.

Волны били в один борт, и холодная водяная пыль прилетала на палубу.

У берегов еще была заметна белая кайма прибоя. Но вот она исчезла. Над скалами мыса Дооб засигналил небольшой прожектор. Это был прощальный привет уходившим кораблям от гвардейцев береговых батарей.

Справа лежала пустынная Цемесская бухта, а в глубине ее, у обветренных, неласковых гор, угадывались развалины Новороссийска.

Звенягин круто повернул, и корабли легли на курс к Таманскому полуострову.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава четырнадцатая

Обогнув скалистые обрывы Мысхако, Звенягин вытянул дивизион в строгую кильватерную колонну. Светосигнальная лампа флагмана бросила последние узкие и прерывистые пучки разноцветных лучей и погасла. Корабли подтянулись и теперь неслись вперед, как бы связанные пенной грядой бурунов.

Возле палубного орудия стояла Таня, прислушиваясь к однообразному мрачному шуму моря. Ветер забрасывал на корму соленые брызги, посвистывал в мачтах и задранных кверху стволах зенитных пулеметов. Таня видела Курасова, стоявшего позади коренастого штурвального.

Чуть накренившись на правый борт, шел корабль Звенягина, по положению в строю именуемый «передним мателотом». Необычное слово «мателот» казалось Тане сейчас каким-то таинственным прозвищем и очень подходило к этому темному и как будто крылатому кораблю.

И Курасов и Звенягин представлялись теперь Тане не просто хорошими друзьями, а людьми недосягаемыми. Курасов не оборачивался, хотя и знал — Таня стоит позади и наблюдает за ним. Она догадывалась, что даже и сейчас Анатолий думает о ней.

С мягким, утомительным рокотом работали моторы. Корабль, то окунаясь носом, то припадая на корму, догонял белые гребни волн и подминал их под себя. Раздавленные волны уходили в темноту ночи.

Таня прислонилась спиной к орудию и смотрела на неясные очертания гористых берегов. Вспомнилось недавнее прошлое, связанное с этими местами. Тогда они плыли на теплоходе «Аджаристан» из Ялты в Новороссийск. Эти же, сейчас темные, берега от Анапы до Абрау-Дюрсо стояли тогда голубой искристой стенкой, и даже скучные известняковые осыпи и срезы радужно играли под солнцем. Каждое деревце, резко очерченное от комля до верхушки, сверкало блестками листьев и туго натянутой на стволы тонкой корой. С берегов доходили запахи нагретой жарким солнцем виноградной лозы, опьяняющие ароматы зреющего хмеля, пшеничных и кукурузных полей, щедро брошенных золотыми квадратами в долинах и на взгорьях.

Влюбленный в Таню паренек, комсомольский работник, с которым она познакомилась на курорте, в Мисхоре, был рядом с ней. Дельфины, алчно ожидавшие подачки, кружились возле теплохода; один выплыл совсем близко. Таня непроизвольно прижалась к спутнику. И тогда, впервые за время их знакомства, застенчивый белобрысый паренек, Матвей, вдруг обнял Таню сильными руками и горячо поцеловал.

В Новороссийске Матвей гостил у них в семье на правах жениха. Мать одобрила Танин выбор.

Лето пролетело очень быстро. Таня перевелась в Москву. Почти ежедневно они встречались у Манежа, там, где скрещивалось много трамвайных и троллейбусных линий, и вместе возвращались в свою квартиру на Красной Пресне. Счастливые, безмятежные дни!

Потом пришла война. Матвей однажды возвратился домой в скрипучих сапогах и гимнастерке. На рукавах были нашиты красные звезды — по тогдашней форме политработников.

Матвей приник к спавшему ребенку. Таня запомнила вид его, сразу возмужавшего, сосредоточенного и решительного. Все мирное было сразу отброшено и на время забыто.

— Езжай к маме в Новороссийск, — сказал Матвей, — там спокойнее и лучше будет для ребенка…

В Новороссийске она узнала о гибели мужа в боях под Москвой. В зимнюю штормовую ночь она вышла на улицу, завернувшись в платок. Лысая гора гудела от норд-оста. Железный ветер срывал крыши, уносил заборы, переворачивал вагоны. В бухте тревожно ревели корабли. Скрипели и гнулись стволы обледенелых деревьев. В ту ночь Таня увидела бойцов морской пехоты. Они прошли мимо нее, скрипя подошвами сапог. Брови, ресницы — все было бело от мороза, сурово и грозно.

Не сознавая, что делает, Таня пристроилась к колонне. Моряки шли спасать от норд-оста корабли, которые должны были уйти в осажденный Севастополь. Она работала рядом с моряками. Когда ее разглядели — удивились. Командир батальона уставился на нее тяжелым и непонимающим взглядом. «Ты откуда, деваха? — спросил он. — Норд-остом с Лысой горы принесло?» Она не могла сразу ответить на грубый вопрос, заданный хриплым голосом простуженного человека. Ее поддержал офицер из батальона. Это был Горленко. «Товарищ майор! Она поработала с нами. Севастопольцы и ей должны сказать спасибо!» — «Так ты-то чего страдала вместе с нами, деваха?» — более ласково спросил командир батальона. «У меня немцы убили мужа. Мужа убили». Майор присмотрелся к ней внимательно: «Где убили?» — «Под Москвой». — «Под Москвой…» — протянул с уважением майор.

Горленко напоил ее чаем из алюминиевой фляжки, дал хлеба и овечьего сыра. Потом приписали, по ее просьбе, к батальону медицинской сестрой. Уходя из дому, она видела, как мальчишка тянулся к ней пухленькими ручонками.