Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 1

Аркадий Первенцев

ОГНЕННАЯ ЗЕМЛЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Вторые сутки непрерывно шел дождь. И хотя кончался сентябрь и листья желтели, дождь был шелковый, как называли его жители Рионской низменности. Словно просеянные сквозь сито, сверху сыпались и сыпались мелкие росинки. Теплыми струйками сбегали они по лицу и рукам.

Невесело было жить под надоедливой моросью, день и ночь дышать паром, поднимающимся над этим влажным краем, покрытым роскошной растительностью. Из девственного краснозема вставали могучие стволы грабов и буков, текла серая река, и ночами по берегам ее, в зарослях папоротников и самшита, плакали и хохотали шакалы, звенели южные лягушки и приникали к воде ярко-зеленые ящерицы.

По пробитой в приречном лесу дороге возвращался в город капитан Николай Александрович Букреев на доброезжей кабардинской лошади чисто вороной масти, редкой для этой породы. Букреев, начальник штаба недавно сформированного батальона морской пехоты, задержался в тыловом портовом городе П., чтобы закончить служебные дела. Батальон ушел морем в Геленджик, а он сегодня еще сдавал полигон горнострелковому полку, подходившему сюда от городка Махарадзе.

Сплетенные вершинами грабы и дубы почти не пропускали дождя, но по дороге, изрезанной колесами арб, текли ручьи. Иногда отягченные листья деревьев как бы отряхивались, и тогда сверху слетало облачко теплой воды. Деревьям, опутанным лианами, было душно. Букреев невольно расстегнул ворот, распустил завязанный на шее синий казачий башлык.

Капитан держался в седле с той ловкой и завидной осанкой, в которой долголетняя строевая выучка сочетается с непринужденностью горского наездника. Он сдерживал кобылицу на хорошем шаге, почти незаметно «подрабатывая» шенкелями ее поджарые бока и легко пошевеливая поводьями.

На Букрееве была удобная для верховой езды венгерка, подпоясанная широким ремнем, с пистолетом в обношенной кобуре. На его лице, сильно тронутом летним загаром, почти не было морщин, хотя по начинавшему тяжелеть подбородку и еле заметным складкам у ушей Букрееву можно было дать не меньше тридцати пяти лет.

Позади капитана ехал вестовой — узбек Хайдар; он был в намокшей шинели, заткнутой концами за пояс, с винтовкой за спиной. Хайдар зло понукал низкорослую черноморку, лошадь с грубоватой головой, мощным, несколько растянутым корпусом и широким крупом. Черноморка с трудом нагоняла размашистый шаг кабардинки и часто переходила на рысь.

Выехав из лесу к реке на битую песчаную дорогу, капитан перевел кобылицу на полуиноходь, удовлетворенно наблюдая, как, вытянув шею, стелется его кабардинка. Ритмичное причмокивание подков позади доказывало, что Хайдар не отстал. Тогда Букреев перевел свою лошадь на карьер, используя хороший мах кабардинки.

Дождь теперь стегал по лицу, несмотря на удивительное спокойствие воздуха. На родине Букреева, в Архангельской области, такой дождь называют косохлестом.

Рион катился, облизывая дымные камни. Кое-где на взрябленном плесе реки закручивались ленивые водовороты, плыла щепа, сброшенная в верховьях лесотесами, неслись похожие на толстый камыш стебли бамбука и пожухлые листья лапины.

Впереди, за железнодорожным мостом, повисшим над рекой, угадывалось море. За мостом, в затоне, торчали мачты судов, приведенных сюда с Азовского моря, с Дона и Кубани в период отхода наших войск. Возле домика с тонкими очертаниями веранд и крыш росли драцены, напоминавшие пальмы. Стадо коз, позванивая колокольчиками, миновав домик, взбиралось на насыпь. Мальчишка в бараньей шапке, скользя босыми ногами по откосу, сгонял коз, крича и швыряя в них камни.

Букреев по-новому рассматривал сейчас места, по которым столько раз проезжал равнодушно. Близилось расставание, и, кто его знает, придется ли снова вернуться сюда. В юности так же была покинута родная Архангельщина, потом Средняя Азия, где он учился в Ташкентском пехотном училище. Отлично окончив школу, он был направлен в пограничные войска на Кавказ. Пятнадцать лет пробыл он на заставах, десять из них — на Черном море. Ему приходилось пробираться по тропам, там, где лошадь не могла пройти, скакать по приморскому шоссе, выходить на сторожевиках в море, а то ночами, приткнувшись где-нибудь у темной скалы, выжидать фелюги контрабандистов и диверсантов. Он и сердце-то испортил себе на своей беспокойной службе.

Лошадь давно уже перешла на шаг. Букреев оглянулся назад и кивком головы подозвал вестового. Хайдар заехал с левой стороны. Сидя на своей мелкой черноморке, высокий узбек был почти на голову ниже капитана.

— Не совсем еще раскис, Хайдар? — спросил Букреев.

— Тело еще сухое, товарищ капитан, — ответил вестовой.

— Может быть, сегодня в последний раз верхом?

— Это очень плохо, — сказал Хайдар и сжал губы.

— Мою Марфушку береги. Она хорошая лошадка. — Букреев потрепал кабардинку ладонью по шее. — Она умная, Хайдар. Меня понимает. Ишь, как она меня слушает, ухом стрижет.

— Возьмите меня с собой, товарищ капитан, — осторожно попросил Хайдар.

— Ну, брат, — Букреев вздохнул, — видно, не суждено тебе побывать в морской пехоте. Останешься здесь. Дождешься нас… Пока будешь в горнострелковом полку. Я тебя порекомендую хорошему командиру, Хайдар.

— Очень плохо, товарищ капитан, — сказал вестовой и отвернулся.

Очевидно, ему было тяжело, и Букреев прекратил разговор.

Въехали на мост. Копыта застучали по доскам, кони приободрились, но, перейдя мост, окунулись по бабки в жидкую грязь.

В городе, по бровкам каменных мостовых, с тихим ворчанием бежала как бы уставшая вода. Подкатав брюки, улицу перебегали несколько молодых краснофлотцев в гвардейских бескозырках, на которых было начертано: «Красный Крым».

У почты — небольшого серого здания — Букреев соскочил с лошади. Ему нужно было сообщить жене, жившей с двумя детьми в Самарканде, что он не может сейчас выполнить свое обещание и выписать ее сюда. Жене, конечно, тяжело будет узнать это, но ничего не поделаешь. Стараясь не показать столпившимся у телеграфного окошечка людям свое волнение, Букреев взял бланк и отошел к столику, залитому чернилами и закапанному клеем. Он написал телеграмму крупным, четким почерком, как будто эти отлично выписанные буквы, доказывающие его спокойное душевное состояние, могли видеть и жена, и две его дочурки. «Связи переездом другую квартиру выезд задержи. Целую любя. Николай». Он перечитал телеграмму, поджав губы и улыбаясь своими черными, влажными глазами. «Кажется, никакого разоблачения военной тайны нет, — подумал он. — А из Геленджика я ей напишу подробнее о дальнейших планах».

Передав в окошечко телеграмму, Букреев вышел на крыльцо, ловко прыгнул в седло и молча поехал к пристани.

В порту было оживленно. Подходила колонна машин с продовольствием и снарядами. Ящиков было много, их складывали штабелями, и часовые мелом метили их косыми крестами, как обычно метят кирпич в кладке. На баржу катили бочонки с рыбой и солониной, лебедками подавали в трюм ящики со снарядами и авиабомбами. Стоял разноголосый говор, перекрываемый иногда криками старшин, руководивших погрузкой. Пахло сыростью, намокшими пеньковыми канатами и водорослями.

— Начинают тащить снаряды — значит, наступать будем, — сказал военный в дождевике своему спутнику, высокому, худому артиллеристу.

— Не знаю, ничего не знаю, — пробасил артиллерист.

— Бог войны — ничего не попишешь: его кормить нужно.

Военный в дождевике прислушался к сигналам с кораблей:

— Кажется, Курасов возвращается из Батуми. Быстро он обернулся. Ведь только позавчера туда прошел…