Место встреч и расставаний - Джио Сара - Страница 6

Она столько раз перечитывала это письмо, что бумага уже чуть не рвалась на сгибах. Из-за того, что Лизель могла взять с собой только небольшой чемодан, у нее было так мало осязаемых вещей, связывающих ее с жизнью своей семьи в Брно: два платья, сшитых для нее мамой; небольшой кожаный альбом с фотографиями, запечатлевшими разрозненные воспоминания об их семейном отдыхе в моравийской деревушке, и пластинка, которую Псота принес ей вечером накануне отъезда и которую она аккуратно положила в одежду в чемодане.

В тот, последний, вечер, когда мама старалась приготовить что-нибудь из оставшегося продовольствия, Псота пришел к ним попрощаться.

Когда Лизель открыла дверь, он стоял в своем элегантном костюме. В одной руке он держал букет цветов для ее мамы, а в другой – пластинку, которую и вручил ей.

– Это прощальный подарок, – сказал он ей. – «Из Нового Света» Дворжака[7].

Она ее прекрасно знала. Это была любимая мелодия учеников-музыкантов, деливших с танцорами часть здания, и Лизель несколько раз слышала, как она сочится сквозь стены репетиционных залов. Композитор, чех по национальности, написал ее, проживая в Нью-Йорке и дирижируя Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Симфонию наполняли мелодии, навеянные индейской музыкой и афроамериканскими спиричуэлс, которые Дворжак слышал в Америке. Вторая часть была особенно красивой; один из мальчиков в консерватории как-то раз после репетиций пытался произвести на Лизель впечатление, сообщив ей, что эта симфония вдохновила другого американского композитора создать песню под названием «Возвращение домой».

– Самый подходящий подарок, – проговорила она, улыбнувшись и поцеловав его в щеку. – Спасибо вам огромное. Я буду его беречь.

Тем вечером, после того как они поужинали простыми картофельными кнедликами, приготовленными ее мамой, папа взял пластинку, подаренную Лизель, и поставил ее на патефон.

Была в этой музыке некая многослойность, подходившая к этому вечеру. В ней Лизель слышала тоску по родине, тесно переплетенную с лучом надежды.

– Дворжак написал ее, когда жил в Америке, Лизель, – произнес Псота.

– Я знаю, – тихо промолвила она.

– Я подумывал о том, чтобы поставить балет на эту музыку…

Его голос стал мечтательным. Она видела, как он закрыл глаза, словно бы рисуя у себя в голове эту постановку. А позже они все стали напевать мотив из второй части.

В тот вечер, казалось, все с радостью восприняли уют, созданный музыкой. Она заполнила паузы, которые не получалось заполнить словами. И позже, в Нью-Йорке, когда Лизель не могла заснуть, преследуемая страхом за свою семью, она думала о прекрасных звуках струнных инструментов и альтового гобоя во второй части и представляла их, как невидимую нить, связывающую ее сердце с ее семьей.

Лизель проживала в маленькой квартире вместе с другой девушкой, которой мистер Леммле тоже помог выбраться из Европы. Квартира была обставлена скудно: две кровати, кухонный стол и стулья. Но, проработав год в ателье Герты Кляйнфельд, Лизель заработала достаточно денег, чтобы купить в комиссионном магазине подержанный патефон, не чувствуя при этом вины за то, что он проглотил слишком много из тех денег, которые она копила на приезд своей семьи в Америку.

В те вечера, когда боль от расставания с семьей была невыносима, она ставила запись Дворжака от своего учителя и представляла, что все они снова там, в гостиной, и она в любую секунду может коснуться мягких рук своих родителей.

Но с наступлением утра ее захватывали дела, и некогда было предаваться меланхолии. Она часами прострачивала окантовки, ушивала бюстье и добавляла украшения на костюмы женщин, выступающих в ночных клубах. Это была основа бизнеса Герты. А закончив работу у Герты около часа дня, девушка старалась попасть на балетные репетиции в танцевальную студию мадам Поляковой, оплачивая их из своей зарплаты.

Лизель была благодарна матери за умение, которое позволяло оплачивать счета. В ателье Герты хористки со своими тщательно продуманными прическами и макияжем, белоснежными улыбками и идеальными локонами стояли перед зеркалом, пока Лизель подгоняла одежду, чтобы она подчеркивала их фигуры. У себя на родине, в консерватории, она танцевала в одних только балетных купальниках и трико со стянутыми в хвостик волосами. Но в стенах многолюдного и шумного швейного цеха Лизель училась искусству преображения. Мама обучала ее, как делать корсеты, как применять китовый ус, но здесь, в Нью-Йорке, она узнала о том, как утягивающие корсеты и другие средства могут преобразить даже невзрачную девушку в богиню.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В течение следующих нескольких месяцев она начала налаживать близкие взаимоотношения с танцовщицами, которых отправляли к Герте на примерку. Девушкам нравилось, как легко Лизель орудовала иголкой с ниткой и как хорошо она, годами занимаясь классическими танцами, знала, как двигается тело во время представления. Она знала, как важно, чтобы костюмы не только подчеркивали достоинства их тел, но и поддерживали их во время танца.

– Поднимите руки вверх, – говорила она им на ломаном английском. – Выгните спину…

Она давала им подсказки, тем самым облегчая себе работу над изменением костюмов, чтобы те не сползали и не рвались, когда девушки тянутся и двигаются по сцене. Она понимала: ничто так не отвлекает танцора, как ощущение, что платье вот-вот разойдется по швам.

Примерно через год после приезда Лизель одна из девушек по имени Виктория завела с ней разговор.

– Ты всегда так изящно передвигаешься, – сказала она Лизель. – Ты двигаешься, как танцор…

Лизель улыбнулась.

– Я и танцую. Но только балет.

Она вытащила булавку из подушечки и продела ее в подол юбки Виктории.

– Я так и знала! – рассмеялась Виктория. – Я же видела, как ты ходишь по цеху. Плечи назад, шея вытянута…

Лизель засмеялась.

– Плюс у тебя отличные ноги. – Она осмотрела Лизель сверху донизу. – Черт, знаешь, ты с нами должна танцевать, а не тут просиживать!

Лизель наклонилась, чтобы взять еще булавок для костюма Виктории. Она стояла возле зеркала во весь рост и пыталась подогнать корсет под узкую грудь Виктории.

– У меня нет сценического опыта, – проговорила Лизель. – Только то, чему я обучалась там, в Европе, и занятия, которые я посещаю после работы. Так что мне еще повезло, что у меня есть эта работа…

– Не говори глупостей, – ответила Виктория. – Я уверена, немного макияжа, немного работы, и ты будешь просто невероятна на сцене. У тебя идеальная осанка, а танцы на самом деле несложные. Мы просто добавляем красоты на заднем плане для того, кто поет по вечерам. Это совсем не трудно, особенно в сравнении с балетом…

– Но мой английский…

– Да тебе и говорить-то не нужно! Просто понимать указания…

Виктория начала двигать руками.

– Осторожно, – произнесла Лизель, немного удивленная предположением, что она может быть танцовщицей в Нью-Йорке. – Ты же можешь поцарапаться об иголки.

В тот же день, когда Лизель удостоверилась, что костюм сидит как влитой, Виктория протянула ей визитную карточку Лео Штейна.

– Сходи к нему, – настаивала она. – Ты такая же танцовщица, как и я, когда начинала. Нельзя такое тело запирать в швейном цеху на весь день. Скажи ему, что тебя рекомендовала Виктория Криган. Это всего в трех кварталах отсюда. Загляни к нему во время обеденного перерыва.

С того дня, как она начала танцевать в ночных клубах, минуло почти три года. Деньги, отложенные с заработной платы и шитья, которые она надеялась потратить на то, чтобы вывезти родителей, оставались нетронутыми. Но из Европы теперь поступали ужасающие новости, распространялись слухи о концентрационных лагерях и о еврейских семьях, задержанных и отправленных в Польшу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Почти весь день она провела с натянутой улыбкой, заставляя себя воспринимать смех и музыку вокруг. Но когда макияж был смыт, а расшитый блесками танцевальный костюм снят, черно-белые фотографии продолжали преследовать ее, и она уже никак не могла отмахнуться от этого наваждения.