Визажистка - Клюкина Ольга - Страница 16

Вовчик нервно хихикнул, а потом поинтересовался простодушно:

— Неужто не боишься кромсать-то?

— А чего тут бояться? Живых боюсь! Вас боюсь! — не выдержал и закричал Юра по прозвищу Йорик, но тут же быстро взял себя в руки. — Идите отсюда скорее! Я дверь за вами закрою! Ведь нарочно же заперся. Как вы только сюда просочились? Здесь у нас тараканы и то не водятся! И девку зачем-то с собой приволокли, как будто у нас тут бордель…

Выйдя на улицу, Вера остановилась и чуть не упала, захлебнувшись свежим воздухом. За все это время она не только не произнесла вслух ни слова, но даже ни разу как следует не вздохнула. «Девка», «бордель» — кошмар какой-то! Как страшный сон.

Она стояла в стороне и мрачно наблюдала, как ее спутники пристраивают носилки в прицепе, о чем-то между собой тихо переговариваясь.

Вера до сих пор не понимала, какое она имеет или должна иметь отношение ко всей этой истории, и потому не представляла, как себя вести дальше. Молча развернуться и пойти домой? В гордом одиночестве зашагать по ночному темному городу? Но после только что увиденных картин смерть от ножа в подворотне с бесплатной доставкой к Йорику казалась почему-то на редкость реальной и убедительной, почти что неизбежной.

Впрочем, больше всего, сильнее самых леденящих душу картин Веру сейчас поразило другое — будничное, равнодушное отношение Йорика к покойникам и к «объектам». И в нем, в этом равнодушии, была скрыта какая-то простая, безутешная правда жизни. Пока человек живет и трепыхается, вокруг него в воздухе словно бы расходятся круги из волнений, забот, переживаний, бед и несчастий — но это еще ничего, не самое худшее, что может быть. А вот потом…

Вера даже испытала некое подобие симпатии к лысому Васе, который и после смерти брата относился к нему как к существу одушевленному и был готов на любой риск, чтобы эту одушевленность отстоять, отвоевать у равнодушной вечности.

— Садись давай, — кивнул Вовчик, забираясь в машину, и Вера молча села снова на переднее сиденье.

Она не знала, о чем сейчас говорить, зачем, да и нужно ли это вообще — произносить вслух какие-нибудь слова. И потому упорно хранила молчание.

— Он того, разбился немного… лицом, ну, когда падал, — первым заговорил Вася, лихо выруливая на ночной проспект. — Ты его сейчас подкрасишь маленько, чтобы матери показать можно было.

Вера промолчала.

— Я там у сеструхи, у Ленки, захватил всяких ваших красок, коробку с гримом. Ты уж того… постарайся. Он, Валет, знаешь какой парень был… нормальный, — добавил Вовчик.

— А куда мы едем? — спросила Вера.

— В Евсеевку, в деревню нашу — это всего ничего, каких-то семьдесят километров от города. Мы его прямо завтра и схороним, чтобы милиция не докапывалась. Пацаны уже могилку роют, надо не забыть водки им завезти, — вдруг разговорился Вася, у которого оказался не такой уж и сиплый голос, а в речи проскальзывали степенные интонации деревенского мужика, хозяина.

— Интересно: искать будут или обойдется? — помолчав, обратился к товарищу Вовчик. — Может, надо было с Йориком еще построже, как следует припугнуть? Как бы менты не набежали.

— Не набегут. Они живых-то не ищут, а ты хочешь, чтобы за трупами… Бумагу какую-нибудь состряпают — и все дела. Но если уж сильно соваться начнут, откупимся, — заверил его Вася и прибавил снова с невыразимой тоской в голосе, как песенный припев: — Мы его завтра сразу и схороним.

— Зачем? — спросила Вера.

— Чего — зачем? — не понял Вася. — Хоронить, что ли? Да уж лучше, чем в печках жечь.

— Я о другом — зачем вы его… украли?

— Ты же видела, как он уперся со вскрытием, — пояснил Вася. — А нам нельзя, у нас мать сильно верующая. Будет потом говорить, что душу раньше времени выпустили, обрекли на вечные муки, — я слышал, она сильно ругалась на кого-то. Нет, нельзя нам этого. У нее всего-то два сына, и вот один…

Вера покачивалась в машине, глядя на заснеженную дорогу, и в голове у нее крутились совершенно бессвязные мысли.

Надо же, мать сильно верующая, а оба сына настоящие бандиты. А бывает и наоборот: у какой-нибудь пьяницы вырастает вдруг светило науки. Интересно, будет ли Антошка уважать ее в старости, как Вася свою богомольную старушку? А вдруг у нее тоже когда-нибудь родится второй сын? Или лучше все же девочка, дочка?

Потом Вера вдруг почему-то вспомнила миф о любви Афродиты и бога войны Ареса, у которых было пятеро детей — четыре мальчика и одна девочка.

Старшие — Эрос и Антиэрос — были похожи на мать и указывали людям на неразрывную сущность притягательной и отталкивающей силы любви.

Младшие сыновья — Деймос и Фобос, или по-другому, Страх и Ужас — унаследовали основные черты отца и сопровождали Ареса в битвах.

Имя же дочери было — Гармония. Именно она воплотила единство противоположностей своих родителей.

«Хочу дочку — свою Гармонию», — заныло неожиданно в груди у Веры, когда она, подпрыгивая на ухабах, мчалась в какую-то неведомую темень, но еще быстрее незаметно въезжала в свой сон. Потому что пространство вокруг нее постепенно становилось светлее и начало заполняться странными полупризрачными глыбами, похожими на куски льда, но только с тем отличием, что сквозь них просвечивали еще не вырубленные античные скульптуры…

— Приехали! Гляжу, прикемарила немного? — участливо заглянул Вере в лицо Вася. — Ты сейчас здесь… того, сделаешь, подкрасишь ему лицо как надо, а я пока мать схожу подготовлю. Это мой дом, а мамка на другой улице живет.

«Что я могу сделать? Я же не умею. Тем более с покойниками», — подумала про себя Вера, но Вася понял ее медлительность по-своему:

— Да ты не бойся. Он тебя не обидит.

— Я и не боюсь, — сказала Вера.

— Вот чего: я могу тебе паспорт Валеркин дать с фотокарточкой. На всякий случай. Да ты хотя бы просто синяки ему на лице замажь, и то хорошо. А то еще подумает, что били.

Вера покрутила в руках паспорт: оказывается, Валет в жизни на самом деле был Валерием Летовым, — отсюда, наверное, и прозвище.

С первой вклеенной в паспорт фотографии на Веру смотрел конопатый мальчишка с оттопыренными ушами. Со второй, должно быть совсем недавней, — парень в белой рубашке, с настороженным, словно чего-то выжидающим, взглядом. Третьей фотографии никогда не будет.

Спрятав в карман пальто паспорт, Вера вошла в дом, прошла через сени, увидела большой деревянный стол, на котором уже лежало тело покойника.

— Только ты быстренько, ладно? А то одевать надо и вообще… Мы где-то на полчасика. А ты, Вовец, на кладбище сгоняй пока — посмотри, как там дела, — отдавал распоряжения Вася. — Твоя сумка с красками вон там, в углу…

Вера открыла сумку: там действительно лежала коробка с театральным гримом, который у кого-то в свое время выторговала в театре Ленка, какие-то блестящие баночки. В этом мрачном деревенском доме с закрытыми ставнями содержимое сумки казалось оскорбительно легкомысленным, беспечным.

Подняв глаза, Вера увидела, что она теперь уже осталась в комнате совсем одна. То есть не одна — наедине с Валетом.

Тихими шагами и зачем-то на цыпочках Вера подошла к столу и, слегка зажмурившись, отдернула от лица покойного простыню.

Но она не увидела никакого лица — перед ней была застывшая маска страдания. Почти точь-в-точь такая же, как на той газетной странице, от которой она долго не могла оторвать взгляд на автобусной остановке.

Только эта маска была еще к тому же испорченной, изуродованной шрамом через всю щеку, синяками.

Ну почему ему, недавнему лопоухому мальчишке, досталась такая жестокая смерть? А за что ей, Вере, сейчас выпала эта работа?

Как все же никогда не хочется думать о грустном, о страшном, о смерти, как тяжело видеть перед собой чье-нибудь изуродованное лицо!

Но рок непостижим. О нем нет смысла ни думать, ни говорить. Но тогда можно вовсе замкнуться в себе, замереть душой в неизбывном страхе, еще при жизни окаменеть…

И Вера вдруг подумала о том, что когда-то этот страх был человечеством преодолен. Столкнувшись вплотную с ужасом смерти, древние греки сумели найти в себе силы сначала приоткрыть рот — в любом варианте античной маски: уголками губ вверх или вниз, — а потом сделать и жест, издать громкий протестующий звук.