Откровения секретного агента - Ивин Евгений Андреянович - Страница 106

— Ваня! — тихо окликнул я его.

Он повернул голову. Да, это был Иван Рогов. Но в его глазах не читались тревога и любопытство. Они смеялись. Казалось, он ждал, что я его окликну, потому что сразу слегка улыбнулся.

— Неужели это ты? — изумленно спросил я его, не в силах сдержать радостной улыбки.

— Конечно! Удивлен? — Он, довольный, ухмыльнулся.

Не то слово! Я был сражен: на меня смотрели умные, внимательные глаза. Они искрились от сдерживаемого веселья. Черт возьми! А где тот хихикающий идиот, который оглядывался тревожно, будто искал за собой слежку сержанта? Что же с ним произошло?

— Ваня, это какое-то чудо! — воскликнул я. — Тебя оперировали?.

— Я сам себя оперировал, — усиливая мое любопытство, ответил он загадкой.

— Конечно, я понимаю, мы приучены не задавать вопросов. Но мне трудно справиться с изумлением, которое ты вызвал своим видом. Что же произошло?

— Все очень просто. Как ты думаешь: нужны свидетели той секретной операции, которая провалилась, и того поганого времени?

Я промолчал. Мне все стало ясно: эти годы он косил под идиота, тем более в это легко поверить после такого ранения в голову. Он опасался за свою жизнь: чтобы спрятать концы в воду, участник этой сверхсекретной операции должен был исчезнуть и унести с собой всю тайну. Может быть, так оно и было бы, а может, и нет — слишком серьезная проблема. И какие существуют инструкции — кто знает, только ГРУ. Да, опасения Ивана, наверное, не лишены оснований. Какой спрос с идиота, он и свою фамилию не всегда мог вспомнить. И все же я не поверил в ту опасность, которую видел он.

— У тебя хватило сил и мужества играть роль идиота все эти годы? — восхитился я недюжинной волей, которую он проявил, чтобы выжить.

— Хочешь жить — замри! Но я не все время был идиотом. Когда лежал на госпитальной койке, понял одно — надо все «забыть», все «забыть», а потом, спустя годы, постепенно вспоминать, кто я и что я. Перед тобой никогда не хотелось играть идиота, но и показать, что я нормальный, было все же рискованно. Вдруг ты… А тебе я очень благодарен за те деньги — мы так в это время нуждались. То, что я собирал с добрых людей, мне не принадлежало, это Богово. Я в неоплатном долгу перед Всевышним, что остался жив, что остался человеком. Все, что подавали мне добрые люди, отдавал в церковь и нищим. Это были не мои деньги! — повторил он с дрожью в голосе. — Кстати, как тебя сейчас звать-величать? Тогда у нас были чужие имена.

— Анатолий Головин. Корреспондент агентства печати «Новости», аккредитованный в дипломатический корпус силами КГБ.

— А я начал писать картины, — с плохо скрытой гордостью сообщил он. — Говорят, в них много ненормальной фантазии. Может быть, поэтому они и оригинальны. Когда пишу их, отключаюсь от земного, ухожу в иной мир, доступный лишь моему сознанию. И там нет места нашей горькой реальности.

— Так это, выходит, твои картины? — удивился я, хотя уже был уверен по его автографам.

— Да, это моя вторая выставка. Первую раздавили бульдозерами на Профсоюзной улице. Может, слышал? Антиреализм! Безыдейщина!

— Слышал. Писали, что один из художников псих ненормальный. Это про тебя?

— Конечно, — усмехнулся Иван. — Меня тогда привозили в КГБ, и я им показал, что такое идиот! Отстали.

Были со мной предельно вежливы, обходительны — нельзя же измываться над больным! Жаль, три мои картины там пропали. Но я написал новые, четырнадцать полотен, — указал он на одну из картин. — Смотри, «Закат человеческой жизни».

Мне было непонятно в ярких красках, где же тут закат. Иван пояснил:

— Смотри эту гамму — это жизнь в ее многообразии. А вот сюда идут тусклые цвета, все, что мы еще видим, но оно уже не для нас — идет закат. — Он весь преобразился, блеск в глазах, лицо одухотворенное и мягкая, доверительная улыбка.

Удивительно, но я вдруг увидел его картину совершенно в другом свете. Представил себе нашу возню в жизни: всплески и разочарования, пики яркие и тусклые в цветовой гамме. И я разглядел и дома, и человеческие лица в радости и ужасе. Что-то подобное я видел у Босха. Но он был ненормальный. А Иван со своим всплеском творческой фантазии? Но в его картине был смысл: в той извилистой дороге, которая вела в тусклое никуда. Нет, все-таки он был талантливый художник. Может быть, это пуля в голову пробудила в нем дремавшую фантазию? Ведь такое было, например, с болгаркой Вангой, которая после урагана, ударившись головой о землю, стала ясновидящей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Вот еще две картины. Вторая называется «Здесь и там». Здесь — на земле, в жизни, а там — по ту сторону бытия. Ты веришь в загробную жизнь?

— Я верю, что мы уже когда-то жили в другой жизни.

— Именно это я и отразил на картине. Один француз предложил мне за них сумасшедшие деньги. Но я до этого еще не созрел. Хочется, чтобы свои люди посмотрели. Уже прогресс: мне разрешили выставить картины в Домжуре. Будет выставка в Париже, может быть, пробьюсь. А так хотелось бы!

Передо мной был совсем другой человек. Могли ведь и убить в Ливане. Возможно, могли убить и свои, чтобы свидетель случайно не рассказал о своих тайных делах. Он будто уловил ход моих мыслей и сказал:

— Есть мечта написать картину-символ, как все произошло там, в Бейруте. Я и название ей придумал: «Сигнал», и набросал контуры. Это будет грандиозное полотно, но время для него не пришло. Поверь мне, время это идет:　ценности будут определяться не тем, как мы ловко лжем друг другу, как на собрании говорим одно, думаем другое, а третье высказываем на кухне. Я начал такую картину, называется «Трехликий Янус». Это страшное разоблачение нашего партийного «сегодня». Время приближает нас к развалу партийной правды, к разоблачению идеологической лжи. Когда мы все это увидим, мы ужаснемся, что десятки лет верили и лгали, что так и надо жить. Нострадамус утверждает, что это время наступит, когда коммунизм перешагнет свою семидесятилетнюю черту. Поживем — увидим. Я тебя разочаровал?

— Нет. Ты высказал то, над чем я иногда размышлял и не находил ответа. Но я пришел к Богу! Трудно, но пришел.

— Это есть главное в твоей жизни. Люди по-разному приходят к Богу, но приходят. Все остальное суета сует. Бог даст тебе ответы и рассеет все твои сомнения.

Мы расстались. Я ушел, потрясенный этой встречей. Это была не просто встреча с прошлым, это было соприкосновение с подлинной истиной, от которой просто некуда деться.

…Люба очаровала всех. Ближневосточная редакция признала ее своей. Сурен Широян написал для нее стихи-экспромт и в духе армянской лести восславил ее красоту и преданность мужу. Потом, когда мы уже пили кофе, я предложил всем посмотреть необычную выставку Ивана Рогова.

Она произвела на всех большое впечатление. Саша Алиханова заметила, что художник, видно, пережил в жизни трагедию: картины отражают его боль и скрытый мир его видений.

Я не знаю, по каким признакам она все это определила, потому что я дилетант в понимании живописи, но, видно, так оно и есть.

— Он напоминает мне Босха, художника с больной психикой. Но написано просто гениально. Хотелось бы с ним поговорить.

«Ах, дорогие мои друзья и коллеги, как я вам признателен, что вы поняли правильно этого человека и оценили по заслугам».

На следующий день позвонил Абрамыч. Мы встретились, и он без всяких подходов спросил:

— Был вчера в Домжуре?

«Черт! Кто-то уже донес. Кому-то надо было отработать хлеб».

— В общем, так. Напиши отчет, что ты ужинал в Доме журналиста с послом Чили, как его там, и его дочерью. Не скупись! Его скоро отзывают. Мне нужны срочно деньги.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я написал этот липовый отчет, тем более что у меня были хорошие отношения с Памелой. Абрамыч проворчал, что можно было бы и большую сумму — например, подарок дочери. Я приписал подарок, золотые часы. Он забрал этот документ, подписанный «Роджером». Масимо Пачеко и его дочь не подозревали, что сработали на КГБ. Если посчитать, я уже много получил за свои встречи то с послами, то с секретарями посольств. Например, мнимая встреча с консулом Нигерии господином Абдулкадиром Дафуа Гадау в ресторане «Седьмое небо» на телевизионной башне обошлась КГБ в шестьсот рублей, а с временным поверенным в делах посольства Кувейта господином Насралахом стоила еще дороже. Злейка Шихаби из пресс-службы короля Иордании обошлась госбезопасности в семьсот рублей.