Три судьбы - Рой Олег - Страница 1

Олег Рой

Три судьбы

Он вдруг подумал, что Седов – это вовсе не беспомощный, никчемный неудачник. Так же какой-то знаменитый корабль назывался. Ледокол, кажется. А значит, и человек был не из последних уж точно, раз в его честь корабль назвали.

Он найдет ее, непременно найдет! Иначе и быть не может.

Только бы отыскать, только бы вдохнуть еще раз этот неуловимый, неопределимый запах!

Догнать, прижать, взглянуть в прозрачную серо-зеленую воду ее глаз. И смотреть, смотреть, смотреть – пока дыхание не иссякнет…

1

«Погубят тебя девицы, – поджав тонкие суровые губы, цедила мать, – все твои беды от них».

Хотя какие там беды?

Единственное, что действительно портило жизнь, так это имя, которым она его наградила. Валентин! Тьфу! Пухлое, аморфное, абсолютно бабское. Нет бы назвать сына Кириллом или попросту Ваней. Да хоть Мефодием! Или Тарасом, как отец хотел – в честь своего деда, лихого красного конника из армии Буденного. Но мать считала, что Тарас Григорьевич напрямую ассоциируется с Шевченко и рядом с фамилией Гест звучит странно. И настояла на имени Валентин. В честь, подумать только, Валентины Терешковой! Которая, к слову, совершила свой великий подвиг задолго до рождения Валентина. «Великий подвиг» – так говорила мать. И еще: «Ее пример – неоспоримое свидетельство абсолютного превосходства советского строя над любым другим». На строй Валентину было по малолетству глубоко плевать, а вот имечко доставало изрядно.

Безжалостные пацаны – сперва во дворе, потом в школе – дразнили его Валькой-Лялькой и, конечно, тетей Валей. Была такая ведущая в малышовой телевизионной передаче. «Спокойной ночи, девочки и мальчики!» – издевательски пищал то один, то другой, передразнивая прилагавшихся к телевизионной тете Вале кукол. На этом фоне придуманный кем-то Валенок звучал вполне приемлемо. Хотя тоже обидно. Валентин даже мечтал, что, когда вырастет, непременно поменяет ненавистное имечко. Школьная библиотекарша сказала, что это можно сделать в шестнадцать лет, когда придет пора получать паспорт.

Но к старшим классам дразнилки иссякли и вообще все как-то устаканилось. Так он и остался при Валентине, не хотелось с матерью лишний раз скандалить. Ясно было, что конфликт выйдет очень и очень долгоиграющим, смена имени станет еще одной темой для бесконечных нотаций.

Мать очень старалась «вырастить достойного члена общества» и самым действенным методом считала вдумчивые, подробные разъяснения того, «что такое хорошо и что такое плохо». Других пацанов наказывали: лишали прогулок и прочих радостей существования, некоторых даже и ремнем прикладывали, но мать подобные методы считала недопустимыми. Зачем еще дана человеку речь, как не для объяснений? Поводом для очередной лекции могло быть что угодно: брошенные посреди прихожей ботинки или, боже упаси, двойка по истории.

– Ты же понимаешь, – проникновенно вещала она, – что о ботинки кто-то мог споткнуться, а главное, окружающий беспорядок влечет за собой и беспорядок внутренний, поэтому будь добр, сделай все как положено.

Плохие же оценки («четверка» была терпимой, все, что ниже, – недостойным) влекли за собой «проверки». Приходилось долго и муторно пересказывать все заданное на завтра. Мать слушала терпеливо и внимательно, иногда задавая уточняющие вопросы, а в финале тепло улыбалась:

– Видишь, и самому приятно, когда готов, и не придется чувствовать себя тупицей.

Поэтому в школе у Валентина проблем не было. И ботинки он перестал разбрасывать лет с восьми.

Хуже, что лекции о «хорошо и плохо» вообще не требовали повода. Это называлось «поговорить по душам». Отец никогда не пытался ничего такого. А она – постоянно. Со стороны это, наверное, выглядело идеальным семейным вечером: теплая кухня, вкусный свежий чай, мать и сын подле безукоризненно чистого стола… Иногда бывало даже интересно: когда она принималась рассказывать о «героических подвигах людей на благо общества», особенно если речь шла не о военных подвигах (чего про них рассказывать, и так все ясно), а, к примеру, о научных. О врачах, испытывавших на себе все подряд, о Менделееве, увидевшем свою знаменитую таблицу во сне.

– Но ты же понимаешь, – мать качала головой, – что перед тем он двадцать лет упорно и сосредоточенно думал о способах классификации химических элементов? Сам по себе даже сон никому не приснится, сперва – упорная работа и только потом – удача.

Валентин понимал, но все равно с интересом слушал. Хотя чаще темы разговоров были глупыми. Например, про «девиц». Слово было грубоватое, для матери совершенно не характерное, но, похоже, она всерьез опасалась, что возрастные гормональные бури отвлекут сына от «достойного» пути.

Смешно.

Нет, он не был, конечно, монахом. Девочки – девушки, женщины – ему нравились. Очень даже нравились. Но делать их центром жизни? Глупо и даже скучно. Или, как некоторые из приятелей, рисовать звездочки на спинке кровати? Да еще и кичиться их количеством? Вроде охотника из сказочного фильма:

– А хотите убить сотого медведя?

– Медведя? Сотого?!! Заманчиво.

Охотнички! Если ты занимаешься «этим» для удовольствия (а для чего еще?), то за каким веником подсчитываешь «подходы к снаряду»? А если тебе нужен подсчет, то какое тогда удовольствие? Чем это отличается от тягания, к примеру, штанги?

Так что «девиц» у Валентина было не сказать чтобы много, не о чем беспокоиться. Но мать, разумеется, знала лучше. Она всегда все знала лучше.

Если бы она действительно знала!

С «удовольствиями» его познакомила Танька-шалава с соседней улицы. Не то чтобы она считалась совсем уж гулящей, но заполучить ее оказалось нетрудно. Ей было тогда лет девятнадцать, что ли. Ему – тринадцать. Впечатления от торопливого процесса в подвальном закутке остались… сложные. Приятно, спору нет, но – было бы из-за чего огород городить. Почти как в пошлом анекдоте про «слабое подобие левой руки». Хотя анекдот, конечно, преувеличивал. С живой женщиной было куда вкуснее, сочнее и насыщеннее, чем «тихо сам с собою». Даже с Танькой-шалавой. Ну и плевать, что ее только ленивый не поимел. Она была симпатичная и держала себя в чистоте. Заниматься «этим» без презерватива отказывалась наотрез. И пахло от нее приятно.

Впрочем, приятно пахло от многих – хотя некоторые, это было особенно заметно в летних автобусах, норовили вылить на себя чуть не ведро духов. Лучше всего пахли те, кто духами (или чем там еще они поливаются?) вовсе не пользовались – запах чистого, пусть даже слегка вспотевшего тела (у каждой разный, вот чудеса!) будоражил куда сильнее любой парфюмерии. Красивых было меньше, но тоже хватало.

А с некоторыми даже удавалось поговорить!

Леля была лучше всех! Тонкая, легкая, золотистая! Как пробившийся сквозь листву первый утренний солнечный зайчик. И запах у нее был такой же. Легкий, прозрачный, свежий. Как разнотравный луг ранним утром, когда солнце не успело еще разогреть, насытить воздух тяжелой вязкой духотой. Когда слышно еще, как на границе луга и леса звенит легонько почти невидимый в тени родник…