Свободное радио Альбемута - Дик Филип Киндред - Страница 1

Филип Дик

Свободное радио Альбемута

Пролог

В апреле 1932 года на пристани в Окленде, что в штате Калифорния, маленький мальчик со своими мамой и папой ждал парома на Сан-Франциско. Мальчик, которому было почти четыре года, заметил стоявшего неподалеку с жестяной кружкой слепого нищего, старого и седого, с седой бородой. Тогда он попросил у папы десятицентовую монетку и отнес ее нищему. Тот на удивление крепким, прочувствованным голосом поблагодарил мальчика и в свою очередь дал ему клочок бумаги, который мальчик показал отцу.

— Тут говорится о Боге, — сказал отец.

Маленький мальчик не знал, что нищий был собственно не нищим, а сверхъестественным существом, посетившим Землю для наблюдения за людьми. Прошли годы, мальчик вырос и превратился в мужчину. В 1974 году этот мужчина попал в ужасную ситуацию: ему грозили позор, тюремное заключение и даже, возможно, смерть. Именно тогда сверхъестественное существо вернулось на Землю, наделило мужчину частью своего духа и избавило его от всех неприятностей. А мужчина так и не понял, почему сверхъестественное существо пришло ему на выручку. Он давно уже забыл слепого нищего и монетку в десять центов, которую ему дал.

Я хочу поговорить сейчас именно об этом.

Часть первая

Фил

Глава 1

Мой друг Николас Брейди, который в здравом уме и доброй памяти помог спасти мир, родился в Чикаго в 1928 году, затем переехал в Калифорнию и большую часть жизни провел в Беркли. Ему запомнились столбы в форме лошадиных голов перед старыми домами в холмистой части города, трамвайчики, что подходили почти к самой пристани, и особенно туман. Позже, в сороковых, туман уже не скрывал Беркли по ночам.

Беркли времен трамвайчиков был тихим и спокойным местом, жизнь бурлила только в университете с его буйными студгородками и славной футбольной командой. В детстве Николас Брейди ходил несколько раз с отцом на игры, однако сути футбола так и не понял, даже не мог толком исполнить командную песню. Зато кампус, с его деревьями, тихими рощами и Клубничным ручьем, Николасу понравился; особенно понравилась водосточная труба, по которой тек ручей. Лучше этой водосточной трубы в кампусе вообще ничего не было; летом, когда ручей мелел, Николас любил в ней поползать. Однажды кто-то его подозвал и спросил, не учится ли он в колледже. Тогда ему было одиннадцать.

Как-то раз я спросил Николаса, почему он решил провести свою жизнь в Беркли, к сороковым годам превратившемся в шумный перенаселенный город, который студенты брали с боем, словно ряды товаров в магазинах были баррикадами.

— Черт побери, Фил, — ответил Николас, — Беркли мой дом!

Люди, которых Беркли притягивал, могли этому поверить, проведя в городе хотя бы неделю. По их мнению, иного достойного места не существовало. Особенно это проявилось, когда на Телеграфной авеню как грибы начали расти маленькие кафе и развернулось движение за свободу слова.

Хотя Николас жил в Беркли постоянно, в университете он учился всего два месяца, что отличало его от всех остальных — остальные учились вечно. По сути, население Беркли состояло из профессиональных студентов.

Университетским врагом Николаса была Служба подготовки офицеров резерва — в то время довольно сильная организация.

Маленьким ребенком Николас ходил в прогрессивный детский сад; его определила туда мать, которая в тридцатые была дружна с коммунистами. Позднее он стал квакером и вместе с матерью сидел, как принято у квакеров, на Встречах Друзей в ожидании Святого Духа. Еще позднее Николас все это забыл — по крайней мере пока не попал в университет, где ему вручили офицерскую форму и винтовку М-1. Его подсознание восстало, обремененное уроками прошлого. Он испортил винтовку; приходил на занятия по строевой подготовке одетым не по форме; завалил сдачу нормативов. Его предупредили: неудовлетворительные отметки в СПОРе влекут за собой автоматическое исключение из университета. На что Николас ответил: «Что будет, то будет».

Тем не менее, не дав исключить себя, он ушел сам. Ему исполнилось девятнадцать, с академической карьерой было покончено, а ведь он хотел стать палеонтологом. Обучение в Стэнфорде — другом крупном университете на берегу Калифорнийского залива — стоило чересчур дорого для Николаса. Его мать занимала мелкую должность в Департаменте лесного хозяйства; откуда у нее такие деньги? Николасу грозила необходимость идти на работу.

Университет он ненавидел всей душой и решил не отдавать военную форму. Он мечтал как-нибудь явиться на занятие по строевой подготовке с метлой и заявить, что это винтовка М-1. Тем не менее он и не думал открывать огонь из М-1 по своим офицерам-преподавателям — у винтовки был сточен боек. В те дни Николас еще не терял связи с реальностью.

Дело с возвращением офицерской формы решилось само собой: университетская администрация открыла его ящик в раздевалке и форму забрала, включая обе рубашки. Так Николаса формально отрезали от мира военных; возражения морального характера, а также всякие мысли о смелых акциях протеста выветрились из его головы, и он, подобно прочим студентам Калифорнийского университета, стал бродить по улицам Беркли — руки в задних карманах джинсов «Ливайс», на лице грусть, в сердце сомнения, в бумажнике только монетки. Николас до сих пор жил с матерью, которая от этого уже очень устала. У него не было знаний, не было специальности, не было навыков; была только тлеющая в душе злость. Вышагивая по улицам, Николас напевал строевую песню испанской Интернациональной бригады — коммунистической бригады, состоявшей в основном из немцев:

Особенно ему нравилась строчка «Sein Herz voll Hass geladen», что означало «С сердцем, полным ненависти». Он пел ее снова и снова, спускаясь до Шаттука, а затем поднимаясь по Телеграфной. Никто не обращал на него внимания, потому что для Беркли того времени это было обычное явление. Порой до десяти студентов в ряд, все в джинсах, вышагивали по улицам, распевая левацкие песни и сталкивая людей с дороги.

Ему помахала рукой женщина, стоявшая за прилавком магазинчика «Университетская музыка», что на углу Телеграфной и Ченнинг, — Николас частенько там просматривал пластинки. Он зашел внутрь.

— Ты не в форме, — сказала женщина.

— Я бросил этот фашистский университет, — ответил Николас, что в какой-то степени было правдой.

Пат извинилась — надо было обслужить покупателя, — а Николас взял сюиту из «Жар-птицы», отнес диск в кабинку для прослушивания и поставил ту сторону, где гигантское яйцо раскалывается. Это соответствовало его настроению, хотя он не знал, что именно вылупится из яйца. На обложке пластинки художник изобразил просто яйцо — и еще какого-то типа с копьем, явно вознамерившегося яйцо разбить.

Позже в кабинку для прослушивания зашла Пат, и они поговорили о сложившейся ситуации.

— Может, Герб возьмет тебя на работу, — предположила Пат. — Ты знаешь наш товар и хорошо разбираешься в классической музыке.

— Да я знаю, где у вас лежит каждая пластинка! — воскликнул Николас, загоревшись этой идеей.

— Тебе придется носить костюм и галстук.

— У меня они есть, — ответил Николас.

Так в девятнадцать лет он принял, пожалуй, самое серьезное решение в своей жизни, потому что оно будто заморозило его навеки, превратило в яйцо, из которого никогда ничего не вылупится. По крайней мере скорлупа оставалась целой двадцать пять лет — чудовищно долгое время для того, кто, по сути, никогда ничем не занимался, а только играл в парках Беркли, посещал там же публичные школы и проводил субботние дни в кинотеатре на Солано-авеню, где показывали выпуск новостей, научно-популярный журнал и два мультика до основного фильма — и все за одиннадцать центов.