Моя панацея (СИ) - Манило Лина - Страница 55

И я его вижу.

Жалею ли я его? Нет. Пытаюсь в себе найти сочувствие и не получается. Он достаточно нагрешил, чтобы получить сполна. За все свои ошибки нужно отвечать — единственное, в чём уверена.

Реутовы уже ответили.

Когда я узнала о смерти тётки, испытала что-то невероятное: острый коктейль из радости, счастья и… тоски, да. Я никому и никогда не желала смерти, но тётка… наверное, для неё это был лучший исход. Самый правильный. А братья? Им полезно — может там, за решёткой, без жуткого влияния матери они смогут что-то для себя понять, переоценить, стать чуточку лучше.

Возможно, Максим прав и я действительно наивная, но этого братьям желаю искренне.

Павлик сидит за решёткой, его лицо бледное, растерянное, а глаза кажутся огромными. Он совсем чужой — ещё больше, чем был, когда мы встречались в комнате для свиданий. Посторонний и совсем мне незнакомый. Пытаюсь хоть что-то к нему почувствовать, но ничего не получается.

В груди выжженная бездна, пустыня.

Я смотрю на его адвоката. Золотницкий такой вальяжный, роскошный мужик. Плавные движения, благородная седина, стать, мощь, но он почему-то всё больше отмалчивается. Игнорирует выпады прокурора, вяло защищает Павлика, а тот смотрит на него ошарашенно, неверяще.

Словно не ожидал, что адвокат будет так себя вести. Наплевательски. Мне самой не очень понятно поведение Золотницкого, но где-то в глубине души радуюсь такому раскладу.

Золотницкий блеет — никакое другое слово сейчас не отобразит сути. Я немногое знаю о работе адвокатов, но всегда казалось: им свойственно драться за своего клиента до последней капли крови. Однако заседание длится, а Золотницкий всё больше уходит в тень. Самоустраняется, и это кажется очень странным.

Будто бы он не хочет защищать Павлика, и тот нервничает, теряет самоконтроль: мечется по клетке, сходит с ума.

Я пытаюсь поймать его взгляд. Хочу, чтобы заметил меня наконец, увидел, что тоже пришла посмотреть на его фиаско, но Павлик не торопится обозревать зал. Всё чаще упирается головой в стенку, падает на клетку, обнимает прутья. Теряется, страдает, мечется.

Увидь меня, Краснов. Просто посмотри на меня.

И он будто бы слышит мой безмолвный зов: вздрагивает, блуждает глазами по залу заседаний, хмурится. Я выравниваюсь, спина настолько прямая, что даже больно, а в голове туча разных мыслей. Они не злые, нет, но в них много горечи и сожалений, что провела восемь лет с человеком, которому на меня было в сущности плевать.

И я даже не понимала этого!

Павлик всё-таки замечает меня. Смотрит прямо в глаза, скрытые за тёмной преградой очков, вздрагивает. Его новая баба сидит неподалёку — красивая, но нервная. Никого, кроме Павлика не видит, болеет за него, страдает и переживает, а я… я всего лишь бывшая жена — человек, которого он предал. Оставил одну, на растерзание проблемам и собственным ошибкам. Просто забыл, несмотря на восемь прожитых совместно лет.

И пусть в итоге это принесло мне счастье, но изначально Павлик не мог этого знать.

Предатель.

Судебное заседание длится и конца и края ему нет. Выступают свидетели то защиты, но их очень мало, то обвинения, которых намного больше. Говорят много, прибивают гордость Павлика огромными гвоздями к полу, и он перестаёт суетиться. Лишь глаза мои ищет, в них хочет смотреть, будто прощения просит.

Но мне всё это не нужно. У меня другая жизнь. Совсем другая, и я больше даже мыслями не хочу возвращаться в прошлое. Никогда и ни за что.

“Прощай”, — произношу мысленно и снимаю с глаз очки.

Павлик дёргается, и я замечаю, насколько сильно дрожат его руки. Он вообще весь трясётся, а рядом с ним на скамье подсудимых те самые люди, которых видела когда-то рядом. Их всех арестовали, всех упекли под замок, и моё маленькое сердце трепещет от радости.

Я смотрю на Павлика, пытаясь найти хоть что-то от того мальчика, в которого влюбилась когда-то без оглядки. Снова ищу знакомые черты, не нахожу, но прощаю.

Я прощаю тебя, Краснов. Прощаю.

Павлик словно бы слышит мои мысли, закрывает глаза и втягивает носом воздух. Тонкие ноздри трепещут, лицо бледнеет, а я на несколько минут снимаю очки.

Я знаю, что его посадят. На сколько лет? Неважно. Меня это не очень волнует. Просто верю, что его настигнет возмездие, как настигло оно Реутовых.

Поднимаюсь, пригибаясь и многократно извинившись, покидаю комнату, в которой вершится судьба бывшего мужа.

Прощай, Павлик. Когда-нибудь у тебя всё будет хорошо.

Но надеюсь, мы уже больше никогда не встретимся.

Я выхожу из здания суда, запрокидываю голову и закрываю глаза. Снежинки падают на лоб, щёки, холодят нос, попадают за ворот тёплого пальто. Высовываю язык, его приятно покалывает, смеюсь. Да что там! Хохочу во всё горло, потому что удержаться нет никакой возможности.

Наверное, я сошла с ума. Действительно тронулась головой, причём очень давно, если в такой ситуации могу смеяться, но ничего не могу с собой поделать.

Прощай, Павлик. Раз и навсегда.

Прощай.

Максим

Да скорее, Господи.

Машина зависает в пробке, я смотрю за окно, а после на часы. А следом снова за окно. Слишком много снега намело, а Новый год очень скоро, и все торопятся куда-то, буксуют на дороге, спешат.

Но я обязан успеть. Чего бы мне это ни стоило.

Рядом на сидении лежит большая коробка, обмотанная цветасной бумагой, а красивый голубой бант так и манит к себе прикоснуться.

Это подарок Ярику — ребёнку, ради которого я когда-то нашёл повод жить и быть добрее.

Выпрыгиваю возле школы, несусь, словно мне пятнадцать и я опаздываю на свидание, к входной двери, тяну на себя и оказываюсь в просторном холле.

— Началось? — спрашиваю, на мгновение притормозив возле одной из воспитательниц.

— Десять минут как, — качает головой слегка неодобрительно, хоть и всеми силами свои истинные эмоции старается не показывать.

Что, никогда отцы не задерживались на детский утренник?

Я быстро иду к лестнице, миную первый пролёт, второй, сворачиваю вправо и через считанные секунды останавливаюсь у закрытой двери, за которой радостные голоса и детский смех.

Осторожно приоткрываю дверь, просовываю голову, окидываю взглядом обстановку и замечаю Ингу. Она поглощена тем, что происходит на сцене, такая красивая в этот момент. У меня нет времени ею любоваться, или все остальные начнут любоваться моей застывшей на пороге фигурой, потому, чтобы никого не отвлекать от праздника, вхожу и, пригнувшись, иду к Инге.

— Макс, ты пришёл! — её шёпот едва различим, а я ныряю на соседнее с ней сиденье.

Моя умница заняла два крайних места, потому что поверила: я действительно приду. Никуда не денусь, не смогу пропустить важный для Ярика день — он так меня ждал.

Её вера в меня подкупает. Срывает последние защитные покровы, слущивает всю шелуху, что налипла на меня за годы жизни. И мне хочется с Ингой только одного: склонить голову и сложить перед её ногами горкой всё оружие, которым обороняюсь от мира.

Всю жизнь куда-то стремлюсь, несусь на высоких скоростях, выматываюсь до предела. Но сейчас, когда нашёл эту женщину, понял: мир стоит того, чтобы находить в нём хорошее, чтобы хотеть жить, каждый день удивляясь чему-то новому и прекрасному.

— Вон, Макс, смотри, — шепчет Инга на ухо, щекочет кожу дыханием. — Наш Ярик.

Она указывает на сцену, где мой мальчик в костюме гномика читает стих. Чёрт, он так хорошо его читает! С выражением, ни разу не запинается и даже даёт волю актёрским способностям, которые в нём недавно проснулись.

Ярик замечает меня и на мгновение замирает, а после расплывается в улыбке и радостно заканчивает читать стих. У него будто бы второе дыхание открывается, и он танцует со всеми, кружится вокруг ёлки и требует от невидимого Деда Мороза отдать подарки. Тот появляется, раздаёт детям сладости, а мой сын садится рядом с какой-то светловолосой девочкой и, не долго думая, отдаёт ей свой пакет.