Моя панацея (СИ) - Манило Лина - Страница 53

Теперь я точно знаю: с Аглаей всё будет хорошо.

47. Максим

Дольше двух дней я отдыхать не привык. Всё время какие-то дела, работа, круговорот задач, поиск способов их решения, кризисы, победы и, чего греха таить, поражения — куда уж без них, да?

Но сейчас я сижу у бассейна, смотрю на свои вытянутые ноги, к которым прилип тёмный загар, пью ром, смешанный с соком лайма, и смотрю на красно-фиолетовый закат. Закаты на островах меня удивляют: такие яркие, насыщенные, горящие над морем самыми немыслимыми оттенками. Кажется, можно протянуть руку и зачерпнуть в горсть радугу.

— Максим, иди сюда! — кричит Инга, зовёт меня к морю.

Она в красивом ярком купальнике невероятная. С каждым днём смелеет, много улыбается, смеётся. Здесь мы — не мы. Просто два счастливых человека, у которых в прошлом не было ни боли, ни предательств. Ничего. Есть только этот закат, угасающее солнце и море.

Ставлю полупустой бокал на столик, поднимаюсь и медленно иду по шелковистому песку к берегу — всё ближе к Инге, ждущей меня. Её глаза огромные, похожие на растопленный шоколад, сияют. Они самые красивые в мире, я же говорил уже об этом?

Она поворачивается ко мне спиной, ерошит на макушке влажные волосы и идёт вперёд — туда, где в воде тонет солнце.

Мы встречаемся, когда море ласкает её плечи. Инга стоит напротив, смотрит мне в глаза и улыбается. Просто улыбается, а у меня сердце от этого в пластилин превращается, мягким становится, податливым. Что хочешь из него лепи, на всё согласен.

— Ты совсем другой тут, — говорит и касается моего плеча рукой.

— Не нравлюсь?

— Напротив, — смеётся. — Ты мне любым нравишься. Просто… тут беззаботный и весь мой. Без остатка. Нет ни работы, ничего. Мне нравится.

Взвизгивает, когда подхватываю её руки, кружу в тёплой воде. Смеётся заливисто, радуется, словно ребёнок. Я целую её, слизываю с губ солёные капли, дышу ею и пропитавшим её кожу солнцем.

— Я и так весь твой. С самого первого взгляда.

***

В город мы возвращаемся через три дня, и уже в аэропорту меня настигают проблемы. Телефон звонит, я вижу имя абонента и чертыхаюсь про себя. Нет, не сейчас. Позже.

— Что-то случилось? — хмурится Инга, но я качаю головой и открываю багажник пригнанной верным Егором машины.

На отдыхе у нас было много времени, и Инга, как и обещала когда-то, пыталась научить меня языку жестов. Не сказать, что я всё-всё запомнил, но кое-что стало получаться. Так что теперь с Егором будем общаться не только сообщениями.

Ярик держится за руку Инги, уставший после перелёта, но очень счастливый. Смотрит на своё отражение в большой зеркальной панели, показывает своему отражению язык, смеётся и корчит рожицы. Мой сын — самый прекрасный ребёнок и я, чёрт его дери, везучий сукин сын, если судьба наградила меня таким пацаном.

Складываю в багажник наши чемоданы, захлопываю крышку, помогаю Инге удобнее устроиться на сиденьи, треплю Ярика по щеке и занимаю место рядом с водителем. Пора возвращаться в реальность.

— Инга, мне надо по одному делу срочному отлучиться. Я вас домой заброшу и поеду.

Мне не нужно ничьё разрешение, но я учусь быть мягче. Учусь тому, что в отношениях в принципе нормально сообщать, куда ты едешь и когда вернёшься. Хребет, вроде бы, в двух местах не сломается.

Инга кивает, но во взгляде почему-то тревога. Мне не понять, о чём она думает, и не нравится её глаза сейчас, потому оборачиваюсь. Ремень безопасности впивается в грудную клетку, я протягиваю руку, а Инга подаётся вперёд. Касаюсь её щеки, задерживаюсь на секунду, согревая ладонью прохладную бархатистую кожу без грамма косметики, до восточной смуглости загорелую.

— Я быстро, — обещаю, а на груди лежит тяжёлый камень.

Да, я быстро.

Когда еду один обратно в машине усмехаюсь: откровеннее я быть пока не научился. Ведь мог бы рассказать Инге, куда именно и к кому еду, но нет, предпочёл смолчать. Наверное, люди действительно не умеют меняться, я не исключение.

На спидометре почти сотня, в окно врывается ледяной ветер, и колючие иголки снежинок ломаются о тёплую кожу, приземляясь на моё лицо. Наверное, я идиот, раз не прячусь в тепле согретого воздуха, а намеренно загоняю внутрь декабрь, но мне жарко. Очень. Мог бы, вовсе кожу с себя содрал.

Навигатор исправно приказывает мне то налево свернуть, то вправо сдвинуться, но я психую и выключаю его — сейчас мне не нужна компания. Чем ближе подбираюсь к финальной точке путешествия, тем сильнее хочется дать заднюю и забыть об этом месте навсегда, но это не мой стиль — я к такому не привык.

Снег прекращается, белая дымка рассеивается, и небо становится ясным-ясным и высоким. На часах полдень, а перед глазами встаёт Наташа. Такая, какой была когда-то.

Я никогда её не любил, даже влюблённым не был, но она была красивая и мне этого хватало с головой. Не ебла мозги, радовалась мне, пыталась рассмешить. Красивая и ветренная, беззаботная настолько, что умотала из роддома, едва ей сказали, что мальчик родился болезненный и придётся вложить в его лечение и заботу дохрена. Наташа выбрала свободу и свои нелегальные удовольствия.

Она сидит на лавочке возле медицинского центра, куда я уволок её лечить дурью башку. Не обязан был, но пожалел. Сегодня лечение закончилось.

Мне позвонил доктор сообщить об этом лично. А ещё, слегка замявшись, откашлявшись нервно, сказал, что вроде как не обязан и не имеет право, но передаёт мне просьбу: пациентка хочет со мной увидеться.

Я мог проигнорировать, мог передать через врача цветистую матерную речь с чётким посылом на хуй, но ещё не все точки между нами расставлены.

Наташа замечает меня почти сразу, смотрит настороженно, выдавливает из себя улыбку. Нахохлившаяся, одетая не по погоде, она похожа на мокрого плешивого воробья. В ней почти не осталось ничего от той девушки, с которой у меня были отношения, и лишь глаза такие же голубые и огромные. Красивые.

— Максим, — говорит и поднимается на ноги, но не для того, чтобы подойти ближе. — Боялась, что откажешь.

Она просто стоит, засунув руки в карманы, и смотрит на большой сугроб, навалившийся на бордюр. Щурится, кусает губы, молчит.

— Смотрю, лечение тебе на пользу пошло, — я смахиваю с лавки снег и присаживаюсь. — Завяжешь?

Она не смотрит на меня, молчит. Профиль с заострившимся носом кажется каменным, неживым.

— Ты прости, ты очень много денег отдал за моё лечение. Спасибо тебе…

— Не завяжешь, — констатирую факт, впрочем, без тени удивления.

Поворачивается ко мне, в глазах то ли мольба, то ли сожаление. Ей нечего мне сказать, но я всё равно хотел убедиться своими глазами, что всё это было напрасно.

— Прости, — одними губами. — Я правда, очень старалась. Но не получится.

— Бывает, — пожимаю плечами и поднимаюсь. — Ты хотя бы честная.

— Ты прости, я тогда очень много плохого сказала…

— Угрожала.

— Да, меня ломало очень, всё болело. Прости.

— Ты слишком много извиняешься, Наташа, — вздыхаю, а в затылке тупая боль распространяется. — От бесконечных повторов слова не становятся искренними.

— Прос…

Я кладу пальцы на её дрожащие губы, наклоняюсь ниже. Дыхание Натальи пахнет лекарствами и страхом, а наши лица совсем близко.

— Заткнись, пожалуйста. Раздражаешь.

Она вздрагивает, но взгляд не отводит.

— Я приехал не на тебя посмотреть. Мне плевать на тебя, твои сожаления и извинения.

— Зачем ты тогда явился? — так тихо, что едва разбираю слова. Скорее, догадываюсь об их смысле.

— Предупредить. Если ты ещё раз появишься в моей жизни, я убью тебя собственными руками. Вот этими руками и придушу.

Мне не нужно на неё кричать, трясти за плечи или плеваться слюной — Наташа и так меня понимает. Покрасневшие веки дрожат, губы тоже, а на щеках расцветают пятна румянца.

— Появишься?

Качает головой, зажмуривается, а я делаю шаг назад. Мне нужно уходить, пока действительно не потерял над собой контроль и не сделал какую-то глупость.