Моя панацея (СИ) - Манило Лина - Страница 45

— Ингуша, привет, — улыбается и почему-то косится на Максима. — Надо же, изменилась так, похорошела! А мы волновались, очень — ты так резко пропала со всех радаров.

Я взмахиваю рукой, запечатывая в кулаке ненужный мне поток информации. Пусть молчит, пусть эта ложь больше не льётся из его рта. Они не волновались обо мне, нет. Такие люди способны переживать только о самих себе и своих кошельках.

— Зачем. Ты. Приехал? Какое ты право имел прийти в этот дом и изображать радость?! — я не кричу, хотя очень хочется. Но я пытаюсь все эмоции сейчас держать под контролем, только челюсти от злости сводит.

Максим пытается обнять меня за плечи, но я сбрасываю его руку. Не надо сейчас, не в этот момент. Если я почувствую его тепло, снова начну плакать, а это нужно сейчас меньше всего.

Я должна раз и навсегда поставить все точки, оборвать все нитки. Сама, без чьей-то помощи.

Только сейчас я замечаю, что широкие ладони Сергея держат Василия крепко, но трусливый братец естественно на конфликт нарываться не торопится и вырываться не спешит. Это порода у них такая: издеваться над слабыми и присмыкаться перед сильными.

— Серёжа, отпустите его. Синяки оставите, так он ещё и побои снимет, с него станется.

Сергей бросает быстрый взгляд на Максима, коротко кивает и отходит в тень. Вася морщится, потирает плечо, зло смотрит за спину и бормочет что-то на тему “бог простит” и “заблудших гневных душ, погибающих без праведного света ”.

— Мама прихворала, — торопливо сообщает брат и тяжело вздыхает. Жалобно так, печально и ждёт от меня какой-то реакции.

Я закусываю внутреннюю сторону щеки, намеренно причиняю себе боль, слизываю соль и металл — тяну время. Мне нельзя поддаваться на эти провокации — не для этого новую жизнь начинаю и к психологу хожу. Не для того, чтобы меня вновь утащило в гнилое болото жалости к тем, кто этого не заслужил.

“Ставьте себя на первое место”, — посоветовала пару дней назад психолог, да и Максим чаще всего повторяет, что я должна любить себя. Вот и попробую.

— Ну так, и был бы рядом с ней. Ко мне зачем с этим приехал?

Эта фраза подобна выстрелу. Василий таращится на меня, открывая и закрывая рот, Максим чуть слышно хмыкает, и кажется, что даже скрытый сумрачным пятном Сергей улыбается.

— Эм, Инга, ты не поняла меня? — спрашивает и повторяет медленно, словно я действительно отстаю в развитии: — Мама заболела. Слышишь меня? Тётя твоя, тётя Маша. Ей нужно лечение…

— То есть деньги? Или у одра её вахту нести?

— Нет, о маме есть кому заботиться, — ещё более растерянно и смотрит на меня так, словно перед ним не я, а какая-то незнакомая женщина. — Но деньги… да, очень нужны. Ты же, вроде бы, не бедствуешь. Может быть, отплатишь наконец добром за всё хорошее? Она тебе ведь мать заменила.

Это так горько, что даже смешно. Чувствую волну гнева, исходящую от Максима. Он даже шаг вперёд делает, но я останавливаю его взмахом руки. Поворачиваюсь вправо, ловлю тёмный взгляд и качаю головой. “Нет”, — одними губами, и Максим, закрыв глаза, поднимает голову и шумно втягивает носом воздух.

Вот так, милый, дыши. Не стоят они твоего срыва, только не они.

— Где бы ты была? — напирает Вася, пытаясь вновь надавить на мои детские триггеры. — В детском доме? А потом? На панели? — и скривившись, добавляет: — Хотя ты и так… во грехе полном живёшь. При живом-то муже.

Я успеваю схватить Макса за руку прежде чем он разобьёт голову Васе.

— Нет! — кричу, обхватив дрожащие от гнева плечи Максима. — Не надо! Он это специально, чтобы меня разрушить. Не слушай его, не слушай!

— Денег ты не получишь, — заявляю, не оборачиваясь и глядя в лицо Максима. Глажу его по щекам, успокаиваю. — Ни копейки.

— Инга, но сейчас у нас тяжёлые времена… очень.

— Будут ещё тяжелее, — мрачно заявляет Максим. — Я лично заявлю куда нужно, чтобы вас проверили на предмет сектантства, а то ходят, знаешь ли, разные слухи.

Я поражённо округляю рот и смотрю на Максима. Это правда? Он действительно так сделает? Ведь Реутовы действительно наживаются на несчастных людях, которые перепутали религию с фанатичностью. Губы Макса сжаты плотно, до тонкой нитки, побелели по контуру и это лучшее доказательство: он не шутит.

Я оборачиваюсь, опираюсь спиной на грудь Макса, страхую его от срыва и драки. Заземляю и держу, сама успокаиваясь.

Смотрю на Васю, а он нервным жестом пытается натянуть рукав пальто до кончиков пальцев. Он так всегда делал, когда нервничал.

— Вы ничего не понимаете! — нервничает Вася, краснея. — Мы не сделали никому ничего плохого. Мама верит в Бога, в этом нет греха. И других, заблудших, на путь истинный наставляет, к свету их проводит. Мама святая!

— Детей розгами наказывает, да? — Максим держится из последних сил, а по побледневшей коже понимаю, что он скоро насмерть замёрзнет.

Я сбрасываю с себя пальто, тяну его Максиму — неосознанно, просто потому, что хочется так сделать, позаботиться о нём, — но он обжигает меня яростным взглядом.

— Может быть, твои церберы разрешат прогуляться с братом? Поговорим, всё-таки семья.

— Нет, не разрешат, — качаю головой.

Да, я слабая и глупая, но дурой больше быть не хочу. Я устала бояться, устала жевать одно и то же. Хватит, довольно.

— Вася, уходи, всего тебе хорошего. Маме привет, но больше я не появлюсь. Никогда больше.

— А если она действительно умрёт? Потому что ты помочь не захотела?! — взвизгивает Вася, и в его голубых глазах мелькает самый настоящий страх. Нет, не страх, ужас!

В голове лишь одна мысль: “Я не буду об этом жалеть”. Это, наверное, жестоко, но не буду.

— Все когда-то умирают. Моей мамы уже двадцать четыре года нет, и папы. Вы уже большие мальчики, справитесь.

— Но мама — другое дело… ей можно помочь! Ей просто нужны деньги.

Я беру Максима за руку, переплетаю наши холодные пальцы и становится теплее.

— Всего хорошего, Василий. Тебя проведут, — и уже сделав несколько шагов к дому, добавляю, обернувшись на короткий миг: — Запомни и можешь другим передать: я не боюсь вас больше.

41. Инга

Проходит неделя, после вторая, и всё это время я подспудно жду, что родня снова объявится, но чем больше минует дней, тем спокойнее я становлюсь. Больше не терзают сны, в которых толпа оголтелых Реутовых врывается в дом к Максиму, сносят на своём пути все бастионы, требуют что-то от меня, обвиняют, пытаются переложить ответственность за болезнь тётки, сделать меня и в этом крайней.

Нет, теперь ничего этого нет.

— Я горжусь тобой, — сказал в тот день Максим, и глаза его в тот момент буквально светились.

Я поверила, потому что Максим не из тех, кто бросает слова на ветер — этот мужчина слишком прямолинеен и занят, чтобы разбрасываться громкими фразами, врать. Оказывается, это так приятно, когда человек, который дорог, ценит тебя, гордится и не стесняется об этом говорить — необычное ощущение, очень. Я к такому не привыкла, но тянусь к теплу Максима, как тонкий росток — к солнцу.

Утром первого декабря я просыпаюсь с ощущением полного и безоговорочного счастья. Лежу, смотрю в потолок, поздний рассвет только-только раскрашивает небо серым, тени бродят по стенам, рядом спит Максим, и я поворачиваюсь на бок и рассматриваю его. Не хочу его будить, хочу любоваться.

Он очень красивый, хотя вначале мне так не показалось — тогда было вообще не до его внешности, но теперь с каждым днём я нахожу в Максиме всё больше того, от чего сладко внутри замирает и подгибаются пальцы на ногах.

— Кажется, я влюбилась, — шепчу, пробуя эти слова на вкус. Сладкие, пряные. Я уверена, что Максим спит, но когда он улыбается и притягивает меня к себе, понимаю, что ошиблась.

Но во мне нет паники, нет страха. Есть лишь странное счастье, засыпавшее меня с головой.

— Повтори, — говорит, зарываясь носом в мои волосы. Утром он не любит целоваться, но и без этого сейчас хорошо.