Моя панацея (СИ) - Манило Лина - Страница 25

— В общем, я точно не о Ярике или твоём муже сейчас думаю. И не о потерянных бабках, которые обязательно ко мне вернутся.

— А о чём? Максим, мне иногда сложно тебя понимать. Мне вообще сложно. Всё, что есть между нами, происходит слишком быстро, непривычно как-то, странно. Я путаюсь в своих эмоциях, во всём путаюсь.

Максим гладит пальцами мои скулы, брови, обводит глаза, губы. Исследует моё лицо, смотрит задумчиво, а складка между бровей становится ещё глубже. А потом снова кладёт руки на мои ягодицы и проводит пальцами по тонким полоскам зарубцевавшейся когда-то ткани.

Меня прошибает холодный пот, и всё уродливое прошлое взрывается внутри гнилостным фонтаном. Память, надёжно законсервированная, оживает, ложится на душу тяжёлым камнем.

— Инга, откуда у тебя шрамы? — как выстрел в упор.

Этот вопрос вышибает из меня весь воздух. Господи, они же почти незаметные, их не видно совсем… а он увидел. Увидел, чёрт возьми! Господи, как же я допустила всё это? Как решилась? Дура, идиотка! Позволила себе вообразить, что уродские метки прошлого никогда и никто не найдёт.

Мне казалось, что я наконец-то смогла забыть, но внезапно всё всколыхнулось внутри и стало так горько. И кислый привкус во рту мешает.

— Шрамы? — мой голос похож на писк полевой мыши. Перепуганной, загнанной в ловушку. С каждым мгновением паника становится всё сильнее, и вскоре превратится в цунами и убьёт меня. — Максим, не надо об этом.

— Это они? Они с тобой это сделали?

Они… чёрт, я же почти простила, практически отпустила. Я научилась жить в гармонии со своей памятью, примирилась с ней. Ну зачем это опять? Зачем об этом говорить? Кому от этого хорошо станет?

— Максим, не надо, — ёрзаю, позволяя истерике взять верх. — Не ковыряйся во мне, не разбивай вдребезги. Пожалуйста… я не хочу об этом говорить. Не хочу, понимаешь?! Ты не имеешь права от меня ничего требовать! Не имеешь!

Кажется, я кричу. И плачу, хотя замечаю это только тогда, когда Максим прижимает меня к своей груди, и чувствую влагу от моих слёз на его коже.

— Ну-ну, Инга, что ты? — гладит меня по голове, держит крепко, но я всё равно пытаюсь отстраниться. Захлёбываюсь, тихонько подвываю, ненавидя себя за это. Не хочу позориться, не хочу быть слабой, и так сдала в последнее время. Теперь Макс подумает, что я слабая размазня.

Хотя я такая и есть. Именно такая. Двадцать шесть лет, а ума нет, только сопли на кулак мотаю, совсем безвольная какая-то, даже плакать перестать не могу. Но мне больно, очень.

— Прости, девочка. Я жестокий, очень жестокий.

— Ты садист? — кричу и толкаю Максима в грудь, вырываюсь из последних сил. — Нравится ковыряться раскалённым железом в чужих ранах? Это такой вид удовольствия? Я живой человек, нельзя так. Неужели ты не понимаешь?

Максим молчит, но держит крепко. Целует мои волосы, макушку губами клеймит, не даёт сбежать и наделать глупостей. Силы заканчиваются вместе со слезами. Обмякаю в сильных объятиях и лишь сдавленно всхлипываю.

— Ты не виновата, что они такие, — шепчет, поглаживая по ставшей мокрой от выброса адреналина спине. — Не виновата, слышишь? Ты чистая, светлая, в тебе такой нерастраченный океан любви и нежности. Прости меня, ладно? Я жестокий и не умею смягчать какие-то моменты, и мне не измениться уже. Но ты нужна мне, девочка. И Ярику нужна. Я не хочу тебя обижать.

Паника стихает, уходит на второй план, и память обо всём, что случилось когда-то, снова прячется глубоко.

— Давай пить кофе? — шмыгаю носом, щедрым жестом стираю остатки слёз с лица, а Максим хрипло смеётся.

— Давай.

— А потом за Яриком поедем?

— Поедем, — тихо в висок, а я закрываю глаза.

21. Максим

Инга стоит рядом, сжимает в руке связку воздушных шариков. Улыбается. В моём лексиконе много слов, но в нём практически отсутствует слово “трогательно”, потому что редко видел в своей жизни для него основы. Как это? Что это? Какие несёт в себе эмоции?

Даже когда родился Ярик, мне не приходило на ум это слово — других проблем хватало. Но сейчас я могу ответить на все эти вопросы, и на десяток сверху: Инга со связкой ярких воздушных шаров в руке — трогательная.

Мы шествуем к главному входу больницы, вокруг туманная тишина, но издалека доносится карканье воронья. Зябко. Инга кутается в пальто, кончик носа красный, а пальцы, сжимающие тонкие нитки, белеют то ли от холода, то ли от напряжения.

События сегодняшнего утра, всё сказанное друг другу, шумит в голове. Мысли теснят друг друга, тяжёлые, мрачные. Во мне зреет план, который я обязательно очень скоро осуществлю, только с текущими делами раскидаюсь. Пока выезжали из дома час назад в сопровождении охраны, когда заезжали в магазин сувениров на Слободской за дарацкими шарами, которые — Инга так сказала — обязательно понравятся сыну, никак не мог выбросить всё происшедшее из головы. Не получилось.

— Я тут подожду, наверное, — Инга отвлекает меня от мрачных мыслей прикосновением к плечу.

— Со мной иди, — отрывисто бросаю и закидываю окурок в ярко-красный мусорный бак. Ингаа слушается. Улыбается и семенит следом, и шарики вьются выше, разукрашивают пространство в яркие цвета.

Стремительно несусь по коридору к палате сына. Придерживая на плечах халат, почти лечу вперёд, хотя и нет для этого никаких причин. Не надо так спешить — Ярик же не впервые в больнице, он привычный, но всё равно меня словно кто-то невидимый к нему толкает.

Когда-то я вбил себе в голову, что настоящий мужик не должен растрачивать себя на нежности. Казалось, что только суровым и несгибаемым выживу. Да, меня таким сделала судьба, и я не спорил с ней — был жёстким, да таким и остался. Но в моей жизни появился Ярик, и многое пошло иначе.

— Папочка! Мама! — кричит Ярик и ёрзает на кровати, всё ещё одетый в казённую одежду. — Ух ты! Шарики!

При виде Инги он расцветает, тянет к ней руки. Или к шарикам? Ярик совсем другой стал, когда эта женщина переступила порог его комнаты. Светится весь и даже щёки румяными стали.

— Вот, рыбка, — Ярик подбирает с подушки желтоватое путанное нечто и протягивает мне. — Видишь? Я научился.

Моего сына распирает от гордости, и приходится улыбаться, глядя на невразумительный клубок, сплетённый явно из трубок капельницы. Когда-то в детстве я видел похожее, но думал, что такое искусство ушло в небытие.

Надо, что ли, медсестру отблагодарить — вон как Ярослава развлекла.

Инга достаёт из шкафчика аккуратно развешенный на плечиках костюм Ярика, в котором он так активно прыгал. Допрыгался.

— Давай, солнце, снимем эту жуткую пижаму, — приговаривает Инга, а я подхожу к койке сына и внимательно рассматриваю насвежо перебинтованную ногу. Вроде, не сильно распухла — это радует.

Инга так ловко переодевает Ярика, а он совсем не сопротивляется. Словно так было всегда, будто бы только так и должно быть. С Натальей у них были не очень отношения — сын капризничал, не хотел её слушаться, ныл и жаловался. Но сейчас всё иначе.

Отхожу к окну, набираю сообщение одному из своих юристов, после связываюсь с финансовым отделом и слушаю отчёт главбуха о проведённых за сутки платежах. Отдаю личному помощнику текущие распоряжения, раскидываю по департаментам срочные дела, пока Инга возится с Яриком.

— Мы красивые и готовые, — сообщает Инга, а Ярик морщится, одетый по всей форме, и пытается влезть к ней на колени, только больная нога мешает.

Ластится, смотрит вверх на привязанные к изголовью койки шарики и восторженно что-то бормочет себе под нос. Я знаю от врача, что с его ногой ещё пару дней и будет полный порядок, но мне всё равно неприятно смотреть на то, насколько ему сейчас трудно быть подвижным и активным. Пока что Ярику больно, и это для меня точно серпом по яйцам.

— Давай, сын, отнесу тебя к машине.

Убираю телефон в задний карман брюк, подхожу к сладкой парочке, чуть наклоняюсь вперёд и закрываю глаза, когда ноздрей касается аромат шампуня Инги. Я знаю этот запах — бутылка с этим шампунем стоит на полке в моей ванной уже несколько месяцев, но я никогда им не пользовался им — слишком приторный запах. А тут точное попадание, и если бы не льнущий ко мне сын, обвивающий шею тонкими ручонками, не удержался и взял Ингу прямо здесь и сейчас.