Моя панацея (СИ) - Манило Лина - Страница 14

Запись обрывается, когда Павлика, орущего и плюющегося слюной, злого выводят под руки из незнакомого мне кабинета. Он сыплет проклятиями, обвиняет Максима в нечистоплотности и подлости. Только разве это Максим подлый? Разве только он один?

И тут я понимаю, что всё это время почти не моргала и дышала с трудом. Открываю и закрываю рот, хочу что-то сказать, но на волю лишь рвётся немой крик.

— Он обменял меня на свободу? Действительно обменял? Меня?

Я не знаю, говорю ли это про себя или вслух. Не понимаю, кто рядом, что от меня хотят, кому можно доверять, а кто вот так просто потопчется грязным сапогом по сердцу.

Видео заканчивается, а экран гаснет. У меня нет сил поднять голову, нет воли посмотреть на Максима. В голове жужжат мысли, одна страшнее другой. Перед глазами яркие образы — вся моя жизнь пролетает мимо, а в груди печёт слишком сильно. Я не знаю, как со всем этим справиться, не понимаю, что мне делать, не узнаю ни себя, ни мира вокруг. Меня просто обменяли, отдали чужому человеку для того, чтобы он… трахнул меня.

Так бывает в жизни? И если да, то почему именно в моей это случилось?

— Как это? Что это вообще?

Вот это уже точно вслух, потому что Максим поворачивает меня, сидящую на кресле, к себе лицом, опускается ниже. Наши взгляды совсем близко, дыхание одно на двоих.

— У него любовница? — меня вдруг осеняет. Я, как мазохист, делаю себе всё больнее и больнее. Снимаю с себя кожу слой за слоем, обнажая пульсирующую от боли душу. — Он… он ради неё это всё сделал?

— Ты умная, — вместо ответа, а я закрываю глаза. — Он собирался с ней улететь. Называл её супругой.

— Но мы же не разведены.

— В его новом паспорте на новое имя не было ни одной пометки о браке.

Всхлипываю, а Максим тяжело вздыхает и отходит в сторону. Прямиком к окну, за которым бушует яркий день.

— Я жестокий, я знаю. Надо было тебя подготовить, надо было мягче. Но я не умею иначе. Рвать так рвать, потом быстрее заживёт.

— Зачем тебе всё это? Я тебе зачем?

— Я месяц уже на тебе повёрнутый, — пожимает плечами, словно в его словах нет вообще ничего странного. — И становится только хуже.

— Ты меня совсем не знаешь, — зачем-то говорю, обнимая себя за плечи. В голове, в душе такая неразбериха, что невольно можно решить, что именно так выглядит безумие.

— Я знаю о тебе всё, — убеждённо, и я понимаю: он действительно знает всё. Даже того, что не знаю я сама. — У меня был целый месяц в запасе.

И помолчав немного, добавляет:

— Я хотел убедить себя, что ты мне не нужна. Что ты того не стоишь. Нет, нужна и да, стоишь.

12. Максим

Я смотрю в окно своей комнаты на осенний сад. Пальцы так крепко впиваются в край подоконника, что уже почти не чувствую их. Я вообще мало что чувствую обычно. Мало к кому питаю хорошие чувства. У меня в жизни немного людей, которых даже с натяжкой могу назвать близкими. С самого детства так повелось, так и должно было продолжаться.

Пока я месяц назад не попёрся в тот чёртов ресторан, который и рестораном-то назвать можно с натяжкой — так, обычная дешёвая забегаловка. Всё, что было там хорошего — прохладное пиво и Инга.

Да и пиво быстро потеряло свой вкус, выдохлось, на нём опала шапка пены и оно стало тёплым, что та моча, а я всё таращился и таращился на Ингу. Впервые за много лет чувствовал себя подростком, который ничего не может, кроме как любоваться из-за угла самой красивой девочкой школы.

Сейчас я тоже смотрю на неё. Она в моём саду, качается на моих качелях и читает моему сыну сказку. Он, свернувшись калачиком на её коленях, впервые так широко улыбается. Мой сын — моя боль. Главная радость в этой тупой и сложной жизни. Ради него я когда-то поклялся быть добрее, не подставляться, не причинять людям вред. И сам же свои слова нарушил, но иначе бы в его жизни не появилась Инга.

Чёрт возьми, как всё сложно. Мне проще выиграть десяток тендеров, задавить сотню конкурентов, разрушить чей-то бизнес или заново отстроить свой, чем разобраться в таких простых вещах, как семья, ценности и всё в этом роде. А тем более разложить на молекулы жгучий и странный интерес к женщине. Когда так было? Да никогда, господи ты боже мой.

Инга захлопывает книгу, Ярик соскакивает на землю и куда-то убегает. Быстрый, лёгкий, будто бы не переболел совсем недавно гнойной ангиной и отитом разом. До этого мы лечили конъюнктивит, а ещё раньше воспаление лёгких. Да, мой сын точно не богатырь, но очень надеюсь, что таким когда-то станет.

Но сейчас он счастлив, несмотря на все прошлые болячки и его одиночество. Сейчас у него есть Инга. У нас есть Инга.

Когда я понял, что не могу выбросить её из головы — не выходит, хоть убейся, — я навёл справки. Нарыл абсолютно всё о ней — любую мелочь, любой малозначимый факт. А потом, читая отчёт, десять раз себя за это проклял. Потому что она… идеальная. Целиком и полностью. Вся.

Будто созданная для такого пропащего придурка, как я. Жаль, что я, как распоследний идиот, всё пустил по наклонной. А теперь хрен его знает, как всё исправить.

Оставшись в одиночестве и тишине сада, Инга потягивается, хмурится. Уверен, она не догадывается, что я за ней наблюдаю, иначе не выгибалась бы так сексуально. Не провоцировала меня на глупости. Плед сползает ниже, а высокая грудь под тонкой кофточкой так и манит, чтобы я к ней прикоснулся. Теперь, когда Ярика рядом нет, мысли в моей голове принимают другой оборот. Более порочный. Похотливый. Откровенный.

Я хочу её. До рези перед глазами и боли в паху. Всю от темноволосой макушки до пяток. Присвоить. Растворить в себе. Сделать своей.

Интересно, какая она, если с неё снять всю эту глупую дешёвую одежду? Она же её уродует. Эти простенькие джинсы нужно выбросить прочь, скучную серую кофточку вообще сжечь. Чтобы не портила такую красавицу своей убогостью. Наверняка на Инге не самое дорогое и красивое бельё — вряд ли в режиме строгой экономии, в которой она жила рядом с Павликом, могла себе позволить кружева и шёлк.

Какая она без всей этой мишуры и образа приличной благоверной жены? Какая, когда кончает? И кончала ли с Павликом хоть раз, или этот скучный хрен только о себе и думал?

Кроет. Снова накрывает с головой, стоит только подумать о ней. Под собой. Доверчиво распахнутой для меня. Принимающей меня всего. Выкрикивающей моё имя в пустоту.

Инга облизывает губы, смотрит на меня. Нет, вряд ли с такого расстояния она может хоть что-то разглядеть, но мне нравится думать, что она меня сейчас видит. Это подогревает и без того безумную одержимость этой женщиной. Чужой женщиной. Моей.

На мне после ледяного душа из одежды только полотенце. Я сбрасываю его, ставшее лишним. Мешающим. Налитый кровью член стоит колом — он всегда стоит, если думаю об Инге. Если вижу её, тем более. Наваждение, честное слово. Избавиться бы, только не хочется. Как наркоман, кайфую каждый раз, а после мучусь похмельем. А после ломка и так по кругу.

Посмотри на меня ещё раз, проносится в голове, когда обхватываю основание члена рукой. Без нежностей, без прелюдий. Я безжалостен к себе.

Потому что именно так мне и надо. Так смогу хоть на некоторое время унять жар в паху, остудить горящие вены.

Провожу вверх, до самой головки, втираю выступившую смазку, и судорога проходит вниз по позвоночнику. Болезненная и сладкая одновременно. Возбуждение слишком сильное, несмотря на весь случившийся пиздец. Мне нужна разрядка, слишком нужна.

В мозгу зажигается картинка, рождается образ: Инга стоит передо мной на коленях, смотрит туманно, облизывается. Хочет меня. Блядь, очуметь. Только от одного видения свихнуться можно.

Мучаю себя, продлеваю пытку, потому что Инга всё ещё смотрит прямо на меня. И когда она снова облизывает свои чёртовы сладкие губы, запускает руки в волосы, взъерошивает их, я кончаю так бурно, как не кончал, наверное, в пятнадцать.

Что она делает со мной? В кого превращает?