Зачем жил человек?
(Повесть, рассказы) - Колупаев Виктор Дмитриевич - Страница 31

А третьего пути не было. Вернее, был, но он запрещался. После этого я уже не был бы мыследелом. Я не имел права этого делать. Нужно было посоветоваться хотя бы с Островым. Но это все равно означало отказ.

Я сидел возле них, которые улетели когда-то на «Мысли» и «Нежности» и не вернулись, и курил, пока не кончились сигареты. И солнце уже начало цепляться за верхушки деревьев. А я все еще ничего не мог решить. И вдруг солнце под каким-то странным углом осветило ее, и в глазах девушки я увидел слезы. С этими слезами скульптура была еще прекраснее, еще невозможнее. Я онемел, внутренне сжался, надеясь, что солнце сейчас уберет свой световой эффект. А слеза вдруг покатилась вниз… Я потрогал лицо девушки рукой: слеза была настоящая, солнце здесь было ни при чем.

И тогда я встал, оглядел их еще раз и сказал: «Ну что ж, живите…» — и пошел к своей авиетке, но не сел в нее, а лишь вызвал по каналу связи Острового.

— Ну что у тебя? — спросил он. — Что-нибудь получилось?

— Получилось, — сказал я. — Вот что… Я больше не скульптор, я больше не мыследел. Я разрешил им… жить.

— Ты с ума сошел! Ты нарушил клятву! Что теперь будет?

— Со мной будет то же, что и с другими скульпторами-мыследелами, которые преступили закон.

Я закрыл колпак авиетки. Авиетка была мне больше не нужна. Я пошел напрямик, куда глядели глаза, внушая себе, что оглядываться нельзя. Но не вытерпел и оглянулся. Они стояли у самой кромки воды, обнявшись. Отсюда я уже не мог слышать, говорят ли они, или молчат, да это мне и не нужно было знать.

Сумерки упали на лес, а я все шел, и идти было легко, и хотелось идти.

И молчание было вокруг меня.

СЕДЬМАЯ МОДЕЛЬ

Полупустой автобус распахнул двери. Конечная остановка. За шоссе начинался парк, тянувшийся до самой реки. Из-за верхушек сосен виднелись два верхних этажа нашего института. Сосны быстро глушили городские звуки. Скрип песка на еще мокрых от росы дорожках, шорох ветвей и запах… Какой запах!

Из вестибюля широкая лестница вела на второй этаж в большой светлый зал со смотровой площадкой на Ману и ее левый берег. В зале стояли мягкие кресла, а на столиках — букеты цветов, полевых, лесных. Здесь уже толпились испытатели. Все еще были в обычной одежде городских жителей. Я поздоровался. Мне ответили вразнобой. Некоторые, уже постояв на смотровой площадке, выходили в дверь, ведущую в «экипировочную».

Смотреть отсюда на зеленый, с голубыми прожилками озер, левый берег Маны стало уже ритуалом. Проектировщики нашего института кое-что понимали в человеческой психологии. Вид отсюда был красив всегда, в любое время года. Даль, открывающаяся километров на двадцать, действовала на людей умиротворяюще. Чуть левее Мана круто поворачивала под девяносто градусов на север, широко блестя на солнце своей ровной тихой гладью, а еще раньше, где-то за Синим утесом, сливалась с дымкой горизонта.

Я вздохнул и оглянулся. В двух шагах от меня стоял испытатель Строкин.

— Как дела с нашей «подопечной», Валерий? — спросил я.

— В вечернюю смену все было нормально, — ответил он.

— Пусто то есть?

Строкин пожал плечами:

— Что у нас может быть интересного? Это у самого Маркелова, да еще, возможно, в третьей модели есть что-то интересное. А у нас… — Валерий махнул рукой и замолчал.

С минуту мы еще постояли рядом.

— Красота какая… — сказал Валерий.

Я кивнул и отошел в сторону. Разговаривать больше не хотелось. А место здесь действительно великолепное. Чудесное, умиротворяющее. Здесь, у этой земной красоты, полной, спокойной и понятной, испытатели отрешались от всего земного, от всего, что было дома, в семье, у знакомых, в городе, в стране, вообще на Земле.

Странное и желанное ощущение. Я сейчас словно летел.

И сознание, уже автоматически переключенное на что-то иное, подсказывало мне, что надо идти в «экипировочную». Машинально, даже не думая об этом, я отворил дверь, вошел в зал, уже не имевший окон, но с множеством кабинок, вошел в одну из них, свою.

Через десять минут я вышел, одетый в плотно облегающий тело комбинезон, удобный и нисколько не стесняющий движений, по эскалатору в конце зала поднялся на следующий этаж. Здесь находились просмотровые, или «предбанники», как мы их называли. «Предбанников» было четырнадцать, по числу сменных испытателей. Я зашел в свой. Двухметровый экран объемного телевизора. Пульт управления и четыре кресла. В трех уже сидели инженеры обслуживающего персонала. Приятный приглушенный свет, шум аппаратуры, привычный и необходимый. Я поздоровался. Трое повернули головы и тоже поздоровались. Один крутанулся в кресле, спросил:

— Просмотр?

— Да, — ответил я. — Сколько информационных минут? — Про часы испытатели уже и не спрашивали.

— Ноль, — ответил инженер.

— Хорошо. Сколько дает машина?

— Четверть часа.

Это означало, что электронный мозг института из восьми часов работы испытателя выбрал только пятнадцать минут, которые имели хоть какое-то еще значение для исследований. Да и то… Пятнадцать минут — это просто так, минимально возможное время. Хочешь, не хочешь, а смотри. Все равно ничего полезного и интересного не будет.

— Вечерняя смена, — сказал инженер. — Седьмая модель.

Я и так знал, что будет просмотр вечерней смены. Ночная еще не вернулась. А когда вернется, то материалы ее исследований еще несколько часов будут обрабатываться. Этот разрыв в восемь часов представлял некоторое неудобство, потому что связи с испытателем во время смены не было никакой. На восемь часов испытатель был предоставлен лишь самому себе. Правда, их там двое, но это мало что могло дать. Ведь вездеходы работали в разных квадратах. В институте уже проводились работы по обработке поступающей от испытателей информации в реальном масштабе времени. Но эту систему введут еще не скоро. Несколько минут можно было поговорить с самим испытателем ночной смены Вольновым, когда он выйдет из вездехода. Но это и все…

Я сел в кресло перед экраном, сказал:

— Просмотр.

Экран ожил.

Накатились барханчики песка, ушли в стороны, желтые-желтые, безжизненные, привычные. Машина шла, по-видимому, со скоростью километров пятьдесят в час. Я это чувствовал.

— Три часа сорок пять минут, — сказал автомат.

Это означало, что кадры, возникшие на экране, соответствовали трем часам сорока пяти минутам после начала вечерней смены.

— Почему вычислительный центр выбрал именно этот момент? — спросил я.

— У испытателя участился пульс, — ответил инженер.

Учащение пульса! Я усмехнулся. Тоже мне, критерий!

— Может, Крестьянчиков пить захотел?

— Оператор Крестьянчиков выпил бутылку минеральной воды, — словно прочел мои мысли инженер.

Так я и знал. У него еще в одном случае пульс обязательно учащается.

— А Васильеву в это время не хотелось пить? — спросил я. Вопрос был пустой. Я сам знал это.

— Нет, — лаконично ответил инженер.

Два других в это время, манипулируя клавишами управления вычислительного центра, еще раз небольшими кусками просматривали на экране простого телевизора всю восьмичасовую видеозапись вечерней смены.

— Четыре часа пятнадцать минут, — объявил автомат.

И снова барханчики накатывались на вездеход. А!

— Да эти барханчики здесь все одинаковые! Но все же я понял, что Крестьянчиков возвращается. По времени нетрудно было догадаться.

— Почему? — спросил я.

— Замедление пульса, — ответил инженер.

— Жажда?

— Нет.

— Координаты?

— Те же, что и в три часа сорок пять минут.

Странно, подумал я, почему он возвращается по своему следу? Обычно вездеходы делали круг или эллипс, хотя это и не оговаривалось инструкцией. Поиск на «подопечных» был свободный, в пределах заданного квадрата, конечно.

— Почему он возвращался по своему следу?

— Конкретных объяснений нет. Крестьянчикову просто так захотелось.