Сначала жизнь. История некроманта (СИ) - Кондаурова Елена - Страница 64

На волне испытываемой мною радости я почти не вижу ничего вокруг. Боюсь, что мои студенты пользуются моим хорошим настроением, потому что, мне уже кажется, что за последнюю неделю меня почтили посещением почти все двоечники и должники по моему предмету, коим грозило отчисление. И я не могу никому отказать, и ставлю всем хорошие отметки только потому, что проявлять строгость к беднягам кажется мне в последнее время едва ли не кощунством.

Чистая радость и ожидание скорого немыслимого счастья переполняют меня настолько, что даже письмо моего брата, полученное мною на днях, где он сообщает о своем скором приезде в Тирту, не смогло испортить мне настроения. Мне все равно, что он задумал, и нет дела до козней, которые он наверняка планирует в отношении меня. Я не замечу ни одного двусмысленного взгляда и не услышу ни одной насмешки, которыми брат, несомненно, будет осыпать меня, как делал это всегда. Я скоро уеду с Мирой и госпожой Каритой в Унн, и он ничего не сможет сделать. А мы будем счастливы там так же, как были счастливы до всех этих ужасных событий, еще долгие, долгие, долгие годы….»

(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)

Тось стоял на берегу реки, тяжелым взглядом провожая рваные облака, то и дело набегавшие на полную бледную луну. Под ногами у него был деревянный настил, который он пару недель назад велел сделать, чтобы удобнее было набирать из реки воду. Раньше за ней нужно было спускаться по достаточно крутому склону, но, после того, как прозаик с поэтом почти удачно осуществили свою диверсию, Тось решил обезопасить себя со стороны реки. Склон срыли примерно на две трети, превратив почти в отвесную стену, а образовавшийся уступ застелили досками и огородили перилами. Воду предполагалось набирать, сбрасывая ведро в реку, а после того, как оно оказывалось здесь, на уступе, переливать в другое ведро и поднимать уже наверх. Может, оно и не стоило таких усилий, в конце концов, рядом с домом стоял обычный колодец, но Тось решил, что дополнительный источник воды не помешает. Мало ли, что придет в голову его врагам.

Подул ветер, и луна окончательно избавилась от закрывавших ее облаков, во всей красе отразившись в темной речной воде. Прямо к Тосевым ногам от нее протянулась светлая колышущаяся дорожка. Тось смотрел на нее, пытаясь отвлечься от мерзких мыслей и чувств, которые его одолевали после сегодняшнего, на редкость неудачного дня.

Под ногами у Тося лежал мешок, в котором что-то шевелилось и тихо стонало.

Вдалеке слышался волчий вой, добавляя темные штрихи к безрадостной ночи.

— Не делай этого, не надо! — Тосево отражение, мутное и размытое в темноте, тем не менее, сумело подать голос.

— Заткнись, — привычно бросил ему Тось. Ему было настолько тошно, что было больно дышать, а тут еще оно.

— Я прошу тебя, пожалуйста! — отражение не желало сдаваться.

— Отвяжись, сказал!

— Это не правильно! — не унималось оно. — Ты уже отомстил за сегодняшнюю неудачу. Вон они, воют на пару. Поэт даже забыл про свой исхиазм.

Словно в подтверждение его слов волки снова зашлись тоскливым воем. И стало можно различить, что их там действительно два.

Тось бросил ненавидящий взгляд в ту сторону, откуда доносилась волчья песня. От этой мести ему легче не стало.

— Мало отомстил! Завтра утром явятся — вообще прибью.

— Не надо, я прошу тебя! Тебе мало, что они теперь оборотни? Их жизни и так в твоей власти. За что наказываешь? Они ж делали только то, что ты хотел!

— Я что, хотел дураком и сволочью выставиться перед всем городом? Хотел, чтобы Мира смотрела на меня, как на последнее дерьмо? — на Тося опять нахлынула злость при мысли о неудаче на Совете. — Слушай, заткнись, а? Без тебя тошно….

— Ну ладно, они, наверное, в самом деле виноваты. Полезли, куда не надо. А она чем такое заслужила? Ты послушай, как она стонет…. Может, хватит с нее?

Тось сжал зубы.

— Еще чего!

На него накатила тошнота от воспоминаний, как он ломал тонкие кости Улиных крыльев. Почему-то в тот момент сквозь бешеную злобу пробилось отчетливое ощущение, что это он ломает свои собственные кости. У него ведь в пальцах они почти такие же, такой же толщины….

— Она же девушка! Ребенок совсем, — продолжало ныть отражение. — Молодая, глупая. Испугалась…. Теперь все поймет, слушаться будет….

— Теперь я ей приказывать теперь ничего не хочу, — окрысился Тось. — Из-за нее все!

— Да прямо уж из-за нее! Они бы все равно тебя в город не пустили, после всего, что ты сделал. Как говориться, не мытьем, так катаньем…. Не убивай девчонку! Сам себе потом не простишь….

— Ха, еще чего! — вера отражения в Тосеву совесть вызывало у последнего лишь раздражение. — Меня топтать, меня унижать, меня убивать, значит, можно, а их не трогай? Да пошел ты!… Кто ты такой вообще? Какого демона лезешь ко мне со своими советами? Я тебя вообще придумал! Ты мой бред, ясно?

— Сам ты бред! — оскорбилось отражение. — Зверь тупой, если не понял до сих пор, кто я! Как ты меня достал, кто бы знал! Не смей трогать девчонку, иначе я!….

— Что — ты? — Тось демонстративно занес ногу над мешком. — Ну что — ты, а? Убьешь меня, проклянешь, как все эти, да? А может, черноборцев наймешь, да посильнее, чтоб уж наверняка?! Ты же все знаешь обо мне, да? Кто, кроме тебя посоветует, как меня лучше убивать, а? Ну чего молчишь, дар речи потерял? Меня, значит, можно, да? Я же темный, я же проклятый, на меня можно всех собак вешать, да?!

Вне себя от злости, которой скопилось за сегодня слишком много, чтобы переварить, Тось со всей силы ударил по мешку ногой. Тот полетел вниз и, ударившись о воду, расплескал надоевшее хуже горькой редьки отражение.

Впрочем, мешок быстро всплыл, течение подхватило его и повлекло на середину реки. Стоны и хриплое карканье, доносившиеся из мешка, постепенно становились тише, а вскоре и совсем смолкли.

Тось наблюдал за ним до тех пор, пока его было видно, а потом сплюнул в воду и только тогда заметил, что его отражение исчезло.

— Эй! — удивившись, позвал он. — Ты где там? В обморок, что ли, грохнулся от переживаний? Не бойся, если б ты знал, как трудно эту тварь убить, пока она птица….

— Замолчи! — отражение появилось, но было едва заметным, хотя луна по-прежнему светила ярко. — Я ухожу. Я не могу больше. Живи сам, как знаешь. Ты все равно уже полутруп.

И исчезло совсем.

— Эй, стой, ты куда? — перегнулся через перила удивленный Тось.

Вдруг его скрутила невероятная боль, такая, какой он ни разу в жизни не испытывал. Он застонал, выгибаясь дугой, и замертво свалился на плохо оструганные доски настила.

Мира проснулась на рассвете, как просыпалась всегда с тех пор, как переехала в Белые Ключи. Хоть и отвыкла от этого за годы жизни в городе, пришлось привыкать заново. Деревенская жизнь иного не предполагала. Как и в родной Мириной Краишевке, в Белых Ключах тоже считали тех, кто встает после восхода солнца, никчемными лежебоками и ни к чему не приспособленными людьми и очень сильно не уважали.

Поеживаясь от утренней свежести, Мира наскоро оделась и, подхватив ведро, побежала на речку за водой.

Розоватые лучи восходящего солнца не спешили разогнать утренние прохладные сумерки, и Мира то и дело вздрагивала, поплотнее запахивая на груди старенькую меховую жилетку, которая была у нее уже пару лет, но по-прежнему нравилась и казалась такой домашней и уютной, что отказываться от нее Мира не хотела, несмотря на неказистый внешний вид. И хотя вопрос с ее переездом в Унн был уже решен, девушка все равно с удовольствием думала о хозяйственных делах, которые запланировала на сегодняшний день. Ее, выросшую в деревне, в отличие от многих товарок по целительскому цеху, деревенская жизнь не только не пугала, а казалась совершенно естественной. Едва переехав в Белые Ключи, Мира легко вспомнила все необходимые навыки и с удовольствием возилась в огороде, доставшемся ей по наследству от прежней знахарки, делала кое-какой ремонт в небольшом, но удобном доме, и даже завела пяток кур-несушек, которые исправно снабжали ее яйцами.