Сначала жизнь. История некроманта (СИ) - Кондаурова Елена - Страница 37

Из Мириного рассказа следовало, что они весь день бродили по улицам Тирту, не будучи в силах расстаться, и вспоминали свое далекое детство. Это очень понятно и объяснимо, я и сам поступил бы так, встреть я свою молочную сестру (которой у меня, к сожалению, нет, и никогда не было). Молодой человек поведал Мире историю о том, как он оказался в Тирту. Удивительно, но его родители тоже умерли, примерно в то же время, когда покинули этот мир родители Миры. Оставшись сиротой, мальчик нанялся в услужение к некоему почтовому служащему, который в дополнение к основной профессии выполнял обязанности нюхача (на моей родине таких называли узиэн-э-бан — храмовыми ищейками), и вместе с ним прибыл в Тирту. Здесь ему повезло, его на хороших условиях взял в ученики похоронных дел мастер. Не бог весть, какое счастье, но в то время молодому человеку было не до капризов, ему пришлось брать, что дают. Однако он не остановился на достигнутом, как сделали бы многие, а пошел дальше. Вот уже три года, как он посещает университет в качестве вольного слушателя, штудируя юриспруденцию и теорию заклинаний и, как уверяет Мира, продвинулся в их изучении довольно далеко. По крайней мере, по-древнеиндраски он изъясняется прекрасно, а это уже очень много.

Все характеристики, данные Мирой ее молочному брату, были весьма лестными, и, казалось бы, никаких поводов для беспокойства у меня быть не должно. Но, тем не менее, на сердце у меня темно и неспокойно, и я не могу объяснить себе, почему. Я отчего-то боюсь этого молодого человека. Боюсь того, что он разрушит душевное равновесие Миры (бедная моя девочка, она только недавно по-настоящему обрела его!), боюсь, что он каким-то образом разрушит наши с Мирой отношения, хотя им, вроде бы, с его стороны ничего не угрожает и угрожать не может. Возможно, я просто придаю слишком большое значение словам профессора Карлония, который два года назад лечил Миру. Он уверял, что корень всех проблем моей дочери кроется именно в этом молодом человеке. Кстати, она так ничего и не рассказала профессору о своем молочном брате и о том, какую роль он сыграл в драматичной истории поднятия ее покойной матери неизвестным некромантом.

Меня по-прежнему очень беспокоит душевное состояние Миры. Общение с профессором Карлонием, несомненно, очень помогло ей, но и он, и я сходимся в одном — до окончательного выздоровления девочке еще очень и очень далеко. Она похожа на надломленное деревце, которое в результате заботы и ухода немного окрепло и пошло в рост, но все равно каждый порыв ветра представляет для него смертельную угрозу.

А может быть, я просто ревную мое дорогое дитя, как любой отец ревнует свою дочь к тому наглому незнакомцу, который хочет похитить сокровище его сердца? Когда я думаю о том, что, не будь у Миры дара, она могла бы сейчас выйти замуж и навсегда покинуть меня, мне становится не по себе. Я чувствую, что совершенно не способен отдать ее кому-либо. Слава богам, что у нее есть дар, благодаря которому, она навсегда останется со мной. Я не хочу даже думать о том, чтобы расстаться с ней, она моя, только моя, мое милое дитя, мой самый родной на свете ребенок, мое совершенство. Если когда-нибудь у меня появятся родные по крови дети, сомневаюсь, что я буду привязан к ним сильнее, нежели к моей дорогой Мире. Я знаю, многие из моих соплеменников сочли бы это безумием и даже неким извращением, но это мои чувства, и я не считаю нужным их стыдиться…»

(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)

С тех пор, как Мира встретила Тося, прошло несколько дней, а она все еще находилась в каком-то странном возбужденном состоянии, из которого никак не могла выйти. Она уверяла себя и всех окружающих, что рада видеть своего молочного брата, но на самом деле толком не знала и не хотела знать, что чувствует на самом деле. Ей казалось, что внутри у нее притаилась неведомая опасность, грозящая вдребезги разнести так тщательно придуманный и выращенный образ ее самой, Миры. Образ послушной и любящей дочери господина Амати, образ доброй племянницы, образ хорошей подруги и, наконец, образ самоотверженной и преданной своему дару дочери Милосердной Ани. Хотя отношения с Тосем у нее вроде бы складывались неплохо — он в первый же день расставил все точки над i, попросив у нее прощения за то, что поднял мать и объяснив, почему он это сделал. И Мира, разумеется, все поняла и простила. Она ведь дочь Ани, она должна быть совершенством, должна понимать и прощать. Она и раньше понимала, почему он это сделал, и прощала, потому и не сказала никому ни слова о его темном даре…. Но все равно. Клубочек непонятных чувств, на который Мира не хотела обращать внимания, продолжал тянуть и тянуть нити из ее души, запутывая их по пути все больше и больше.

Она почти перестала видеться с господином Амати, которого любила больше всех на свете (исключая Тося, разумеется) и которого считала своим отцом. Она видела, какую боль причиняет ему, но продолжала каждый вечер ходить на прогулки с Тосем, находя в них непонятное для себя самой, почти болезненное удовольствие.

Конечно, первым делом она выяснила, продолжает ли ее молочный братец заниматься своим «черным делом», но Тось уверил ее, что неприятности ему не нужны, и потому он давно забросил свои некромантские опыты. Он откровенно рассказал ей, что случилось с их семьями после того, как умерла Мирина мать, а ее саму отправили в Барн. Рассказал про отрубленную руку своего отца, про уход матери к Мириному отцу, про их жуткую смерть. После такого, — сказал ей Тось, — только идиот будет продолжать этим заниматься. И Мира поверила, потому что очень хотела поверить. Она ничего не знала о смерти отца, ей просто сказали, что он погиб во время пожара. Тетушка, заботясь о ее здоровье, тщательно оберегала ее от любых вестей из Краишевки. Мира не была уверена, что у самой тетушки сохранилась связь с родной деревней, ведь та не упоминала об Краишевке уже несколько лет.

Иногда Мире бывало хорошо рядом с Тосем, весело, почти, как в детстве. А иногда она ловила на себе его странный, темный, будто ненавидящий взгляд, от которого становилось не по себе. Мира старалась прятать от себя это «не по себе», как прятала и вопрос, который ей хотелось задать Тосю больше всего на свете. Вопрос звучал очень просто: Как ты мог так поступить с моей матерью, Тось? Если бы Мира не чувствовала себя обязанной быть совершенством, она бы выкрикнула ему в лицо: За что ты так поступил с моей матерью, она же любила тебя, дурак?! Когда такие мысли возникали у Миры, со дна ее души поднималась такая огромная темная волна, что ей становилось страшно. Она не могла ее контролировать, не понимала и не хотела признавать, что способна на такие гадкие и мерзкие чувства, совсем не подобающие дочери Милосердной Ани. Неудивительно, что ей тут же становилось стыдно за себя, и она изо всех сил давила эту волну, попутно убеждая себя, что она все простила, что ей хорошо и спокойно с Тосем, что он не виноват в том, что произошло, что ему можно верить, потому что он никогда не обманет и не предаст.

В большинстве случаев, Мире удавалось убедить себя, что все в порядке. Особенно удачно это выходило в те дни, когда они в разговоре не выходили за рамки учебы в университете или общих знакомых.

Но иногда Тось заводил разговор на более общие темы, такие, как жизнь и смерть, смысл человеческого бытия и прочее. Тогда Мира начинала нервничать. Ей такие разговоры не нравились, потому что Тось высказывал такие мысли, которых не встречалось ни в одной книге, и за которые его вполне могли вызвать на допрос к инквизиторам. Разумеется, она не собиралась доносить на него, но, чтобы умерить пыл молочного брата, старалась отвечать общими фразами, какими, по ее мнению, должна была отвечать на подобные вопросы любая дочь Ани.

Один такой разговор до жути напугал ее.

Начался он вполне невинно. Тось, как всегда, стал подшучивать над ней и над ее даром, вспоминая, как она в детстве лечила собак и кошек. Мира, хоть и не могла ответить ему тем же, припомнив, как он поднимал дохлых мух, потому что это подняло бы запретную тему его некромантского дара, все же довольно успешно отбивалась. Пока Тось не начал вполне серьезно допрашивать ее, что для нее означает жизнь. Мира тогда на него почти разозлилась. Как можно задавать такой глупый вопрос.