Душевная травма
(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 2

— Как его зовут? — спросила мама.

— А что?

Мама порозовела.

— У нас в институте был студент… мой однокурсник Вася Иванов, он за мной ухаживал… даже был влюблен. Потом я потеряла с ним всякую связь.

Тезка преобразователя закусил нижнюю губу и подумал.

— …Инициалы нашего Иванова — В. И. Допустим даже, что он Вася. Но вряд ли это тот Вася. Такое прямое попадание маловероятно. У нас в городе Васи Ивановы могут заселить целую Бельгию… Ну-с, значит, так: задачу будем решать в два этапа. Первый — информационно-разведывательный. Надо выяснить, берет В. И. Иванов или не берет, — простите мне вульгарный примитив в постановке этого вопроса. Если не берет — адью и привет! Если берет, то сколько? Затем начинается второй, самый главный этап. Вы мне вручаете необходимую сумму…

— Под расписку! — пискнула мама.

Тезка осуждающе, но с мягкой, все понимающей улыбкой покачал головой.

— Мадам, мы вступили на стезю, которая требует взаимного доверия от обеих высокодоговаривающихся сторон. Если вы мне не доверяете, я беру свой головной убор и тихо удаляюсь, ни о чем не рассуждая и никого не осуждая.

Пухлая лапка потянулась к лежавшей на столике перед диваном ядовито-клетчатой каскетке, но мама перехватила ее и, прижимая к своему более чем роскошному бюсту, сказала:

— Ради бога, простите меня! Я больше не буду. Я согласна на все ваши условия. Но все-таки узнайте — он Вася или он не Вася!

Оказалось, что он — Вася. И что он берет. Но тот ли это Вася? В глубине души маме очень хотелось, чтобы этот Вася был не тот, не ее институтский весельчак и красавчик Вася Иванов.

Тайком от папы она сняла со своей сберкнижки крупную сумму и, трепеща, вручила ее Константину Сергеевичу вместе с заранее обусловленным его гонораром — двадцать пять процентов от «суммы вручения».

Через два дня тезка преобразователя позвонил маме по телефону и, шумно, по-собачьи, дыша в трубку, сообщил, что «операция прошла хорошо» и что «профессор надеется на благополучный исход».

Начались экзамены.

По английскому языку Тома неожиданно для себя самой схватила четверку. Это ее озадачило.

— Не знаю, что на меня накатило! — рассказывала она маме. — Я как в припадке была. Еще бы чуточку поднажать — и пятерка!

— Вот видишь! А ты уверяла: не дотяну! Не так страшен черт, как его малюют!

Маму продолжала мучить загадка Васи. Тот? Или не тот?

В конце концов она не выдержала, узнала номер служебного телефона В. И. Иванова и позвонила ему в институт из будки-автомата на углу.

— Кто это говорит? — строго спросил звучный баритон, вроде бы знакомый, но не настолько, чтобы сразу стало ясно: тот!

Мама назвала свою фамилию — по мужу.

— Что вам угодно?

Почти теряя сознание от смущения, неловкости и страха, мама с трудом выдохнула в трубку:

— Скажите, вы… Вася?

На том конце провода раздался смешок — короткий, негромкий, единственный в своем роде. Тот!

— В известном смысле Вася. А вы? Кто вы?

— А я… Ниобея!

(Это он, милый насмешник, так называл ее тогда, — у нее глаза были на мокром месте, и она часто пускала слезу по любому поводу, стоящему и нестоящему).

Трубка молчала. Минуту?! Вечность?!

— Таня, неужели это ты… то есть вы?

— Я, Вася!

— Вы… ты замужем, я надеюсь?

— Замужем. А ты… то есть вы?

— Тоже замужем… то есть… женат!.. Ниобея! Не верю своим ушам! Как ты… то есть как вы меня обнаружили?

— Вася, мне надо с вами повидаться. По одному делу. Я к вам приду, и мы обо всем поговорим. Хорошо?

Снова молчание. И уже сухо, почти официально:

— Я принимаю завтра от трех до пяти!

Все было ужасно! И то, как она поднималась по лестнице с трепыхающимся сердцем, с остановками через каждые пять ступеней, с вытаскиванием из сумочки ручного зеркальца, в котором отражалась пылающая клюква ее щек и носа, с запудриванием клюквы — проклятая ягода постепенно приобретала некрасивый сизый оттенок. И, наконец, ее появление в кабинете В. И. Иванова! Он поднялся ей навстречу из-за стола, статный, интересный, виски седые, окинул ее громоздкую фигуру, всю — от головы до ног — цепким, оценивающим мужским взглядом, и мама прочла в его глазах легкую усмешку. Разговора у них не получилось — какие-то сплошные междометия. Он первый спросил ее:

— А какое дело у вас ко мне, Татьяна Михайловна?

Мама сказала:

— Моя девочка держит экзамен в ваш институт. Как вы думаете, она… пройдет?

Он усмехнулся, пожал плечами.

— Это зависит только от нее самой!

Тут бы ей встать, попрощаться и уйти, а ее бес попутал, и она вдруг с какой-то развязной, пошлой игривостью, этак небрежно, даже нахально спросила:

— А разве мой посол у вас не был, Вася? Он должен был вручить вам свои верительные грамоты!

Он помрачнел, нахмурился.

— Какой ваш «посол»? И что это за «верительные грамоты»?

— Он такой… пухленький. Его зовут Константин Сергеевич, как великого Станиславского. А грамоты… — тут мама с той же невыносимой игривостью хихикнула, — грамоты у него… бумажные. Я, Вася, думала, что вы…

— Никакого посла у меня не было! — жестко сказал Вася. — Но если бы такой посол появился у меня в кабинете, он бы вылетел отсюда пробкой… вместе со всеми своими грамотами…

И замолчал, тяжело дыша.

Мама встала и пошла! В дверях обернулась. Взгляды их встретились, и теперь — мама готова была поклясться в этом! — в Васиных глазах она прочла жалость. И это было самое ужасное!

— Вася, — сказала мама, — Василий Иванович… даю вам слово… только ради дочери!

Он ничего не ответил, молча придвинул к себе папку с бумагами и опустил голову.

Когда мама спускалась по лестнице, едва передвигая непослушные ноги, на нее налетел кондор. Лицо у Марты Ибрагимовны выражало тревогу и страх. Она, видимо, хотела что-то важное сказать, но мама отмахнулась от нее. На улице из первого лопавшегося автомата она позвонила по телефону тезке преобразователя.

Ей долго не отвечали. Потом отозвался веселый мужской голос:

— А Константин Сергеевич уехал!

— Уехал? Странно! Не знаете, куда?

— Точно мне известно лишь то, что он уехал в тюрьму, но в какую именно, я не знаю.

В тюрьму! Боже мой, этого еще не хватало! Скорей, скорей домой!

Дверь открыла Тома. Ее хорошенькая хитрая мордашка сияла от счастья. Заражаясь дочкиной радостью, все забыв, мама спросила:

— Пятерка за сочинение, да?

— Не угадала, мамочка!

— Четверка?!

— Двойка! Но честная, моя родимая двоечка! На другие экзамены теперь можно не ходить. С двойкой меня все равно не примут. Мама, ты, пожалуйста, только не огорчайся, значит, это моя судьба!

— А, мне теперь все равно! — сказала мама и заплакала в голос, с подвыванием на высоких нотах.

ЖИВУЧИЙ COM

Бабка Прасковья Савельевна — московская старуха без особых примет — зашла в рыбный магазин и увидела, что в продаже есть живая рыба.

Бабка заняла очередь и стала помаленьку продвигаться к продавщице — румяной проворной курноске, вооруженной сачком на длинной ручке.

Курноска была одета по старогусарской цветовой гамме. На ней были красные колготки, туго обтянувшие ее полные, но не лишенные своеобразного изящества ножки, засунутые в черные резиновые сапоги, синяя супер мини-юбчонка и алая кофта. Поверх всего — белый халат в подтеках и пятнах.

Называлось все это великолепие, судя по табличке на стене: «Вас обслуживает Катя Карпушенко».

В полновластном Катином ведении находился стеклянный бассейн — садок. Сегодня в нем плавали сомы разных размеров, тыкались стариковскими тупоносыми харями в прозрачные стены своей тюрьмы, пялили холодные бельма на покупателей.

Бабка приметила одного здоровенного сомища — он, как ей показалось, поглядел именно на нее да еще вроде шевельнул при этом длинными веревками усов: