Горькие шанежки
(Рассказы) - Машук Борис Андреевич - Страница 14

И теперь Прозорову казалось, что тогда, падая на отбитом у врага пригорке, обожженный пулей, он тоже помнил тот косогор у Большанки, костерок, голоса колокольчиков. Но, может, это только казалось…

— И куда же вы сейчас? — спросил он ребят, ополаскивающих руки.

— Домой, а потом — на покос, — повернув широколобую голову, ответил Матвей. — Бригаду кормить надо. На затирухе стога вершить трудно.

— Председатель тоже там?

— Председатель-то наш на фронте, — Матвей отошел к корыту, помолчал, прищурился, рассматривая его. — Заместо него пока бригадир поставлен. Вот он и вершит с мужиками. Работает день, а потом стонет ночами. Хворый он, желудком какой год мается…

— Что же в больницу не съездит?

— Да как же ему ехать? — нахмурился Матвей. — Сейчас самый покос, вот-вот уборка начнется.

Маленький Цезарь тоже вставил слово:

— На машинном дворе еще комбайн неремонтированный стоит… А тут кузнец запил. Третьего дня ему похоронка на сына пришла…

— Делов много, — вздохнул Матвей. — Только вертись.

Разговаривая, Прозоров помог ребятам слить из корыта воду. Они уложили в него единственное весло, шест, доску-скамеечку и мешок с рыбой. Став с шестом на корму, Матвей оттолкнулся от берега, потом; подвел корыто носом к отмели, чтобы младшему было легче в него забраться. И едва тот сел, сразу распорядился:

— Бери банку, вычерпывай!

Потом, спохватись, он предложил Прозорову:

— А то садись с нами? Мы за озеро перевезем, а напрямую тут ближе.

— Да нет уж, — махнул рукой Прозоров. — Через мосток пойду.

— Я как лучше хотел.

— Ничего. Бывайте, ребята. А ты, Цезарь, никогда не хвастай уловом. Сглазят!

Маленький, очень довольный тем, что его не обошли при прощании, высунулся из-за борта корыта, сморщился и проговорил с восхищением:

— Смотри ты какой! Хитрый!

Корыто толчками приближалось к теням деревьев, росших на другом берегу. Проводив его взглядом, Прозоров медленно направился к кусту, под которым оставались его сапоги, фуражка и полевая сумка.

Он обулся, перетянул себя солдатским ремнем и подхватил сумку со списками налогоплательщиков. Вспомнив слова Матвея о каждом человеке при его деле, горько усмехнулся, поднял голову и на другой стороне, за гребнем тальников, опять увидел ребят. Чуть сгибаясь под тяжестью мешка, впереди шагал Матвей, а за ним, белея рубашкой, поспешал маленький Цезарь. Оба шли размашисто, твердо, как ходят люди, имеющие трудные заботы и важные дела.

РЫБНЫЙ СУП

Весну сорок третьего года ждали все с нетерпением: уж больно круто обходилась с людьми зима. Она давила морозами, гнула метелями и вокруг полустанка, наворотила таких сугробов, что и не верилось, смогут ли они растаять до лета.

В стужу ребятишки отсиживались по домам. С нетерпением ждали марта, но март пришел, а тепла все не было. Все так же блестели под солнцем сугробы, с вечера и до утра потрескивал за окнами мороз.

Только к апрелю потемнел и стал оседать снег, появились проталины. Они расширялись, и как-то незаметно получилось, что от сугробов остались грязноватые оплывки, да и то в кустах и с северной стороны железнодорожной насыпи. Прилетели чибисы, жаворонки, утки. И тогда даже дед Помиралка сказал, что это весна.

У ребят начались игры на улице и дальние походы за выемку — в сопки. Да и на самой насыпи, на откосах линии интересно бродить. После того, как сошел снег, находились там иногда картонные коробки, ярко раскрашенные баночки из-под американских консервов. Из таких баночек мужики делали себе табакерки под самосад… Случалось кому-то находить на линии ножик-складешок, кожаный повод с кольцом, железку, нужную в хозяйстве.

Бредя по линии, ребята незаметно добирались до сопок. В низинах между ними срывали неопавшие ягоды шиповника, выпугивали краснобровых косачей, ловили бурундучков, сусликов. А то залезали на самую высокую вершину, затихнув, глазели в затянутые дымкой распадки и мечтали о летних походах, а потом с гиканьем скатывались по крутому песчаному срезу…

На приволье все хорошо! А когда солнечно и тепло — никакой силой не удержать ребятню дома.

Дождавшись такого вот светлого дня, апрельским воскресеньем отправились в сопки Ленька Чалов со своим дружком Пронькой Калиткиным. А за Пронькой увязался его младший брат Толик.

Налазились ребятишки по обгоревшим с осени склонам, поставили капканы на сусликов и уже под вечер, уставшие и голодные, двинулись домой. Шли линией, петляющей среди сопок, шмыгая носами, шаркая каблуками по жесткому балласту.

Обратная дорога всегда почему-то скучнее. А тут еще, едва вышли из выемки, почувствовал и, что не так-то тепло на дворе. Над насыпью проносился тугой северный ветер. Он рябил воду в канаве под откосом, гнул кусты и обдавал холодом, заставляя втягивать голову в плечи.

Продрогшие, друзья двигались молча, нахохлено. Догоняя их, в сопках тяжело — на подъем — шел поезд. Вглядываясь вперед, где серели дома полустанка, Пронька сказал:

— А семафор-то закрыт!

— Стоять будет, — отозвался Толик. Увидев два вихревых столба, взметающих травинки, прошлогодние листья и пыль, он оживился, дернул Леньку за рукав. — Глянь, глянь! Вихри бегут, вихри!

Ребятишки остановились, стали смотреть. Как живые, качаются вихри. Бегут-бегут, приостановятся, покрутятся на месте — и дальше, в глубину пади.

— Бывают вихри такие, что и человека закрутить могут, и паровоз от земли поднять, — сообщил Пронька.

— А дед Помиралка сказывал, — заторопился Толик, — что это и не вихри совсем, а души померших. И что бегут они все к покойникам…

— А что думаешь, и бегут. — Пронька говорил уверенно, как старший. — В прошлую весну, когда хоронили Тоню Сиренкину, знаешь сколько их к кладбищу дуло! Так и чесали, так и чесали через пади и сопки. Как только в кочках не запутались…

Ленька не встревал в разговор, шагал молча, пряча лицо за воротом старенького пальтишка. Он и промерз посильнее Калиткиных — пальто было выношенное, да и Пронька, конечно, все лучше знает. Он на год старше, учится уж в третьем классе, а Ленька второй лишь заканчивает. Он только вздохнул, вспомнив покойную тетку Тоню. Красивая была. Да видно, правду взрослые говорят: счастье не в красоте. Вышла тетя Тоня за летчика, прожила с ним всего ничего, и тут его на фронт взяли. Месяца через три пришла похоронка, не застряла ж в дороге… С горя красивая тетка вроде бы не в уме стала и руки на себя наложила.

— Глупая, вот глупая, — сидя на завалинке, тихо осуждал ее дед Помиралка. — Хоть и покойница, прости меня господи, а к горю еще горя прибавила…

Поезд уже выбрался из выемки, стал приближаться, и ребята сошли на колею встречного пути. Все так же сгибаясь, Пронька с Толиком шагали к дому, а Ленька отстал, всматриваясь в состав, определил — воинский.

Мимо него потянулись теплушки, платформы с пушками и тягачами под брезентом. В открытые двери теплушек выглядывали матросы в тельняшках.

Замедляя ход, но не желая останавливаться на подъеме, паровоз беспрестанно гудел, требуя дороги. И, словно подчиняясь его гудку, рычаг семафора дрогнул, поднялся. Паровоз сразу запыхтел чаще, по составу прокатился перестук буферных тарелок, и эшелон стал набирать скорость.

Жалея, что поезд не остановился, что не удастся рассмотреть пушки, переброситься словом с матросами, понурясь, Ленька заторопился вслед за друзьями. Но тут его остановил звонкий окрик:

— Эй, пехота, держи!

В открытой двери теплушки Ленька увидел скуластого матроса в поварском колпаке и белой куртке поверх тельняшки. Улыбаясь, он изогнулся и бросил Леньке голову здоровенной кетины. Ленька на лету поймал ее, прижал обеими руками к груди и, обрадованный, закричал во всю силу:

— Спасибо, дядь! Спасибо-о!

Но мимо Леньки уже постукивали колеса других вагонов, а куртка белела далеко впереди.