Пистоль и шпага (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 27

Глава 8

Ну, вот: без меня меня женили — в смысле решили, с кем ехать. Я, впрочем, не огорчился: Виллие меня достал. Шотландец оказался дотошным: расспрашивал, как лечат за границей, почему именно так, и кто меня этому научил. Последнее было самым опасным — спалюсь, нафиг. О современных европейских университетах и профессорах я знаю столько, сколько мой денщик о микробиологии. Приходилось переводить разговор на другие темы, типа: «А вот еще есть метод!», Виллие переключался, и мы начинали обсуждать очередные способы лечения. Но, рано или поздно, я бы прокололся, так что предложение перебраться в дормез появилось как нельзя кстати.

Своей спутницы я не опасался. Барыньке захотелось услышать о Бородинской битве? Расскажем — и не только о ней. Понадобится — споем. Лишь бы не опять в цепкие лапы лейб-хирурга. К тому же в обществе дамы путешествовать приятнее.

Об Орловой-Чесменской я знал немного — малозначительная фигура в этом времени. Пожертвовала крупную сумму на московское ополчение, закупила для него оружие и припасы, отправила на войну пару десятков мужиков. Ничего особенного: так поступали и другие помещики. На Орлову я наткнулся, интересуясь биографиями русских военачальников. Она, вроде, была невестой Николая Каменского, выдающегося генерала, отличившегося в войне со шведами и турками, но, к сожалению, умершего от лихорадки еще до Отечественной войны. Почему «вроде»? Одни историки писали о помолвке графини и генерала уверенно, мол, даже было подано царю прошение о разрешении на брак (фрейлинам оно требуется), другие утверждали, что точных данных на этот счет не имеется. Ну, и ладно, мне-то что? Так что, поручив Пахому свои вещи, я взял гитару и отправился к дормезу.

— Любите музицировать, Платон Сергеевич? — спросила меня графиня, когда я вместе с инструментом загрузился в экипаж, и тот тронулся.

— Его благородие замечательно поет, — наябедничала Катя.

Вчера мы с ней славно посидели на сеновале. Выпили винца, поговорили за жизнь, я спел подходящую песню, после чего попытался перевести отношения в горизонтальную плоскость. Не срослось — девочка воспротивилась. Жаль, мне показалось, что она не против. Возможно, показалось не зря, но подход вышел неверным. Ну, не знаю я, как обращаться с женщинами в этом времени. Да и как было узнать? Отступление, бои, снова отступление… Не до бабс, как сказал бы поручик Ржевский. А хочется…

— Обязательно послушаем, — кивнула графиня. — Но сначала о сражении.

И я начал. Несмотря на спешный отъезд подробности битвы я знал. На одном из постоялых дворов нас догнал курьер Кутузова, который вез пакет царю. Мы с ним поговорили за обедом. Курьер торопился, но кое-что успел рассказать. Услышанное меня порадовало. У французов погиб Мюрат, это примирило меня со смертью Барклая де Толли. Военачальники одного ранга, Мюрат даже выше по положению, хотя, как полководец он с Барклаем даже рядом не стоял. Зато родственник Наполеона и знаковая фигура. В моем времени Неополитанский король уцелел и даже успел встать на сторону Наполеона после возращения того с Эльбы, за что и был расстрелян в 1814 году. Здесь же нашел смерть в России, что внушало оптимизм: мое вмешательство несло и положительный результат. Наполеон предложил Кутузову перемирие, и Бородинское сражение завершилось на несколько часов раньше. Следовательно, погибло меньше русских солдат и офицеров. Французов, ясен пень, уцелело тоже больше, но на этот счет я не парился — сдохнут при отступлении из Москвы. Главное, что Кутузов поступил как моем времени: ночью увел армию. Курьер, к слову, на этот счет переживал: дескать, все рвались продолжить сражение, но светлейший приказал отступать. Что меня радовало особо: вывезли всех раненых. Их, понятное дело, оказалось меньше, как и павших. Курьер, оглянувшись, шепнул, что убитых у нас более сорока тысяч, из которых двое генералов: Баркалай де Толли и Тучков 1-й. В моем времени потеряли почти 60 тысяч и четырех генералов. И здесь минус от потерь, что очень хорошо.

Единственное, что меня тревожило, так это сдаст Кутузов Москву или все же станет защищать? Сдал, так что все путем. Я так обрадовался, что даже влез в спор с попом, а потом, расслабившись, прочел «Бородино». Хорошо, что вовремя спохватился и назвал имя настоящего автора. Присвоить «Бородино» стыдно, это вам не песенка. Эпохальные стихи. Как смог юный, еще не успевший нюхнуть пороху поэт, так ярко и живописно изобразить битву, понять невозможно. Будто сам все видел. Гений, что тут скажешь? То, что Лермонтов еще не родился, меня не тревожило. Искать не будут, он же не преступник.

Графиня слушала мой рассказ внимательно, задавала вопросы. Поначалу я решил выдать версию «лайт», без кровавых подробностей, но Орлова покачала головой:

— Не щадите мой слух, Платон Сергеевич, говорите все. Я знаю, что такое битвы: отец рассказывал, да и жених покойный — тоже. Бывалоче, как вспыхнет и начнет повествовать, что не остановить.

Ага, жених все же был…

— Как скажете, ваше сиятельство, — поклонился я.

— Без титулов, Платон Сергеевич, — улыбнулась графиня. — Мы в приватной обстановке, а не на приеме.

— Слушаюсь, Анна Алексеевна.

И я рассказал. Она внимала, время от времени вздыхая, а когда я смолк, сказала с горечью:

— Какое страшное дело война! Знаю: мужчинам она нравится. Для них это возможность отличиться, получить орден или чин, но ведь сколькие из них сложат головы! А ведь у всех есть матери, жены или невесты. Им-то какое горе!

— Так война, Анна Алексеевна! — возразил я. — Отечество защищаем.

— Война войной, а под пули и ядра зря лезть не следует, — покачала она головой и умолкла. Я тоже притих.

— Сыграйте нам что-нибудь, Платон Сергеевич, — попросила она после паузы. — И спойте. Катя вас хвалила, — она глянула на служанку, которое все это время не проронила ни слова, забившись в уголок.

— Что спеть, Анна Алексеевна? Веселое или грустное? Про войну или любовь?

— Про любовь, веселое, — ответила она.

— Про нее веселых песен не бывает.

— Отчего? — удивилась она.

— Не знаю, — развел я руками. — Но все песни про любовь грустные.

— Хоть такую, — согласилась она.

Я взял гитару и пробежался пальцами по струнам. Что ей спеть? Что если Антонова нашего, Юрия Михайловича? Про любовь у него замечательно. Простенько, но трогает душу. Нет, не буду. Простоваты песни Антонова для этого времени, тут привыкли к «изячному». В высшем обществе, естественно. Дамы здесь не какают, а порхают, аки бабочки, и пахнут розами. Ладно, ограбим французов. Нечего их, супостатов, жалеть.

Глаза у графини стали большими, Катя придвинулась ближе. А то! Мировой хит. И неважно, что сочинят через полтора века.

Я умолк и поклонился — ну, насколько это можно сделать сидя. Графиня похлопала в ладоши.

— Браво, Платон Сергеевич! Вы и по-французски сочиняете?

— По мере сил, Анна Алексеевна.

— Это вы о своей возлюбленной пели?

— У меня нет возлюбленной, Анна Алексеевна. Вообще никого — один как перст.

Сказав это, я хотел было шмыгнуть носом и пустить слезу, но решил, что будет перебором, поэтому только вздохнул.

— Странно, — покачала она головой. — Мужчина вы пригожий, статный, образованный. И офицер храбрый, как мне поведали. Стихи сочиняете, поете. Неужели не нашлась та, которая полюбила бы вас?