На краю одиночества (СИ) - Демина Карина - Страница 48

По ком?

Нет, прочь из головы.

– Но нужно, да?

– Если не хочешь, то нет. Я скажу, что ты приболела.

– Боюсь, – Анне удалось улыбнуться, – тогда Дед лично явится меня лечить.

…а мертвую поднимет, потому что…

Вздох.

И притворное:

– Ты же будешь рядом?

– Буду, – обещает Глеб.

– Значит, все у нас… все ведь получится? Как надо получится…

…будет долгая ночь. И поцелуй на рассвете, всенепременно чудотворный, потому что сказочным поцелуям не положено быть иными. Проклятье спадет.

Анна превратится…

…в кого?

Какая разница, лишь бы не в тыкву.

Она обернулась, бросив последний взгляд в зеркало. Вздохнула вновь, на сей раз вздох получился весьма жалобным, и сказала:

– Идем… а то ж без нас начнут, неудобно получится.

Земляной вырядился в зеленое.

И цвет выбрал, что характерно, яркий, почти ядовитый.

Розовая рубашка.

Галстук, завязанный небрежным узлом. И толстая золотая цепь поверх пиджака. На цепи крупной бляхой болтался орден. Второй примостился на плече и гляделся столь же нелепо, сколь и узорчатая тросточка, на которую Земляной опирался.

– Выглядишь шутом, – счел нужным заметить Глеб.

– Я уже обратил внимание вашего компаньона, что внешний вид его несколько более эпатажен, чем это может быть оправдано ситуацией.

– Иди на хрен, – Земляной поправил цепь, которая норовила съехать на одно плечо. Должно быть оттого, что это плечо было несколько ниже второго.

Даниловский не обиделся, лишь укоризненно покачал головой. А Дед ответил:

– Чем бы дитя не тешилось…

– Я не дитя, – Алексашка оттопырил губу, играя обиду. – Я почетный орденоносец, надежда империи о опора трона…

Анна с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

Опора…

– Веселитесь? – Елена спускалась по лестнице, шла она медленно, и в этой медлительности Анне виделась игра, как и во всем остальном.

Темное платье простого строгого кроя, которое нисколько не спасал белый кружевной воротничок. Напротив, он будто бы подчеркивал и какой-то унылый мутный цвет – и не черный, и не коричневый, бурый, что болотная вода, и бледность Елены. Четки оплели ее запястья, связали пальцы, повисли, прячась в складках длинной, в пол, юбки.

– Что ж… – бледные щеки.

И бледные же губы. Слишком бледные, чтобы поверить. Им и теням под глазами. Волосы зачесаны гладко, но в них прячутся белые жемчужины булавочных головок.

– В веселье нет греха…

– А в чем есть? – Земляной дернул цепь, и показалось, он готов сорвать ее, сбросить, избавляясь и от тяжести золота, и от ордена, и от высокого звания чьей-то там опоры.

– Вы знаете, – шепотом произнесла Елена. – Но я буду молиться за ваши души… Господь любит всех своих детей.

Даниловский почему-то смутился.

Анне казалось, что мужчина этот вовсе не способен испытывать обыкновенные человеческие чувства, а он, надо же, смутился.

Отвернулся.

Отступил как-то чересчур уж поспешно, будто желая скрыться в тени.

– И он готов принять любого в свои объятья, – продолжила Елена, повернувшись боком. Она не смотрела ни на кого, и все же…

Анна взяла мужа под руку.

Ей можно.

В конце концов, у нее вон и кольцо имеется подтверждением серьезности намерений.

– Главное, покаяться…

– Шла бы ты к себе, – проворчал Земляной, сбив с лацкана невидимую пылинку. – И там молись, если уж так охота…

– Я буду молиться, – Елена сцепила руки и, подняв, поднесла к губам. Она коснулась распятья осторожно, бережно даже. – Что еще остается бедной вдове, которую заперли в этом чудовищном доме?

– Не знаю, – Земляной пританцовывал. – Можешь, носки заштопать. Или там пыль протереть. Салфетки опять же…

А вот теперь Елена разозлилась. Ярость вспыхнула в глазах. И угасла. Спряталась.

Слишком уж быстро спряталась.

Стало быть… нельзя относиться к людям предвзято, но что-то Анне подсказывало, что Елене не впервой играть с чувствами.

– …помнится, моя бабушка… она салфетки очень вязать любила. Сядет и ковыряется, ковыряется. Говорила, что очень успокаивает. Главное было под руку не лезть, а то если сбивалась, могла и крючком запустить… так что салфетки очень рекомендую.

Красные пятна на щеках проступили и сквозь слой пудры.

Елена развернулась.

– Зачем ты так? – тихо произнес Глеб, провожая сестру взглядом. Его Анне было жаль. Немного. И себя тоже, потому как подсказывало что-то, что избавиться от Елены, ее участия в жизни брата, будет не так уж просто. А терпеть рядом ядовитую женщину – куда уж там безобидным растениям, – она не собиралась.

– А зачем ты позволяешь ей садиться себе на шею? Еще и одеялко подстелить готов, чтоб сиделось удобней… что? Думаешь, я не знаю, сколько ты за последнюю неделю чеков выписал? Кстати, не задавался вопросом, куда они уходят?

– Это мои деньги.

– Твои, – легко согласился Земляной. – А будет мало, я и своих отсыплю… только ей всегда будет мало. Я эту породу знаю. Играет в несчастную вдовушку, чтоб пожальче было, а на деле… Глеб, мне иногда охота взять чего потяжелей да тебе по макушке хряснуть. Глядишь, мозги и встанут на место. Скажи, деда?

– Не встанут, – Дед облачился в черное.

Черное тоже бывает разным. Глубокий, тяжелый цвет, который казался неоднородным. То проступал вдруг зеленью, то сменялась та оттенками лилового, чтобы исчезнуть вовсе.

Будто сама тьма…

– У тебя ж не встали, хотя головушке твоей доставалось изрядно. И большею частью по собственной дури. Что до девицы этой, то, послушай совета, Глебушка, отправь ты ее.

– Куда?

– Не важно, лишь бы подальше. Определи содержание. А главное, завещание составь, чтоб честь по чести, и доведи до нее, что в случае смертушки твоей содержание это урезано будет…

– Вы что…

Анна погладила мужа по руке, успокаивая.

Не согласится.

Не позволит ни отослать, ни откупиться, пытаясь загладить ту свою, призрачную вину. И хуже всего, что Елена это прекрасно понимает.

– Ничего, – дед оперся на трость, которая выглядела вызывающе обыкновенной, такая больше крестьянину подойдет, нежели князю. – После поговорим, авось и услышишь… нехорошо опаздывать. А вот зверя твоего, девонька, оставить придется.

– Нет, – ответил Глеб. – Без защиты…

– Сам понимаешь, протокол… все ж Его императорское Высочество прибывают, так что со зверем нас и на порог не пустят. Ее не пустят, потому как правила – они на то и правила, чтоб блюсти.

Анна коснулась теплой чешуи. Оставить Аргуса?

Пойти одной?

Нет, нет и нет… она согласилась, да, но… не на то, чтобы одной.

– Не спорьте, – Дед переложил трость в левую руку. – А ты, зверюга, домой иди… и сиди там тихонько.

Аргус зевнул и отвернулся.

Взглянул на Анну, ожидая подтверждения. И все на нее смотрели. Тоже ожидая? Наверное, она могла бы отказаться, отступить, заявить, что не знала… не хочет… и вообще ей дурно. Но… Анна коснулась теплой чешуи и сказала:

– Иди домой. Я… как-нибудь справлюсь.

– Мы, – поправил Глеб хмуро. – Мы справимся.

Глава 24

Дорогу Анна запомнила плохо.

Ей вдруг сделалось дурно, а нюхательные соли она оставила дома. И даже не помнила, где именно, потому как прежде не случалось в них нужды. Они и вовсе оказались в ее шкатулке случайно, присланные в подарок. Вот и…

Дурнота наползала.

И экипаж вдруг показался тесным, а еще донельзя громким. Сквозь тонкие стены его приникал каждый звук.

– На от, глотни, – в руки сунули флягу. – И не стоит переживать. Я тебя не дам в обиду. Никто не даст.

Никто.

Слишком уж… никто и никогда… горькие травы, и горечь помогает. Да и дорога вдруг заканчивается.

Здание городской ратуши сияет. Оно будто пламенем объято, только розовым, зефирным и нестрашным. Еще золотым. Или вот голубым. Сотни шелковых фонариков меняли оттенки огня, пуская волну за волной.