На краю одиночества (СИ) - Демина Карина - Страница 25

– Вот же ж, – Аполлон Евстахиевич нахмурился. – Но ничего, бывает… нечего со свиным-то рылом… не переживай.

Ветка легко переломилась под его пальцами.

– Дальше оно не пойдет. Так что там с чаем?

Плащ он бросил на спинку кресла, трость свою прислонил к стене. Кофр поставил на стол.

– Садись, – велел он Анне.

– А чай?

– Погодит чай, никуда не денется… а ты садись. Будет больно.

– Я привыкла, – у Анны и мысли не было возражать. – А как вы… в сад прошли?

– Ногами. Охламоны мои мнят себя великими Мастерами, а на деле им еще учиться и учиться… времена ныне такие, что любому, кто мало-мальски с тьмой управиться способен, перстенек суют. Я свой получил, когда шестой десяток разменял. И батька мой долгехонько сомневался, пора ли уже. Я и доказал.

Анну он усадил лицом к стене, той самой, по которой расползались плети хойи. Она смотрела на листья, на глянцевые цветы.

– …забрался в его мастерскую, взломал шкатулку и забрал колечко… – его руки были холодными, просто-таки ледяными. – Глазоньки-то закрой… чего принимаешь-то?

– Темные капли.

– Темные капли, – передразнил старик. – Воняют? Эликсир Вирговского, стало быть… ничего, скоро поправим… все поправим… а я ему говорил, я его предупреждал…

Звезды, в плотные пучки собранные, вот на что оно похоже.

И Анна пытается пересчитать число этих звезд в ближайшем соцветии, но не выходит. Наверное, стоит прислушаться, закрыть глаза, но она все смотрит и смотрит…

– С Глебушкой спуталась? – Аполлон Евстахиевич склонился к волосам и понюхал их. – Ишь ты… зацепила, стало быть… оно, может, и к лучшему. Род древний, нехорошо, если прервется.

– Вы о чем?

Говорить тяжело. Губы свинцовые, язык и вовсе неподъемный, вот слова и выходят… уродливыми выходят.

– Ни о чем, не слушай… старики, они что дети, чего думают, о том и говорят, – теперь пальцы старика гладили и перебирали волосы, дергали за прядки, убирали их.

Вот эти пальцы пробежали по шее, и Анна перестала эту шею ощущать.

Вот застыли на груди.

И ей пришлось полностью сосредоточиться на дыхание.

Протяжный рык донесся словно бы издалека.

– Сиди, охранничек… не будет вреда, так оно легче, а то ведь тьма, она свое отдавать не любит, но мы ее уговорим, правда?

У кого он спрашивает?

– Держи, – в руки Анны лег шар, простой стеклянный шар, из тех, что используют гадалки, наливая его призраком силы. Шар показался Анне невыносимо тяжелым, и ей пришлось сосредоточиться на том, чтобы не выпустить его.

Почему?

Потому ли, что, если выпустит, случится беда?

Какая?

– Держи, держи… вот так… и терпи, я уж постараюсь аккуратно, да только… ишь ты, пакость какая… разрослась… кто это ее посек? Найду, руки все поотбиваю… не можешь – не берись, а то, ишь ты, всяк себя норовит мастером сделать…

Пальцы пробрались сквозь кожу.

Зацепили.

Потянули.

Пальцы сминали тьму, и она поддавалась, а потом ее вдруг стало много, так много, что эта тьма затопила Анну, от кончиков пальцев до самой макушки. Она вся стала темной…

…темной-темной, как та несчастная роза.

И стало быть, еще немного, Анна рассыплется.

…как та несчастная роза.

Пеплом.

– Терпи, – голос этот окружал ее. – Терпи, девонька… нам надо отвязать… а мастер ставил, да… повезло ему, что помер, я бы…

Дальше она не слышала, всецело сосредоточившись на стеклянном шаре, тяжесть которого удерживала саму Анну в мире живых. А потом и этого стало недостаточно.

Кажется, Анна шар выронила.

Кажется…

…она очнулась как-то сразу и вдруг, и пошевелилась, и поморщилась от всепоглощающей боли. Болели ноги.

Руки.

Ногти и волосы тоже. Болело лицо, которое казалось чужим. И Анна, превозмогая себя, подняла руки, чтобы это лицо ощупать. И даже удивилась, что оно в принципе есть. У нее.

Нос.

Губы.

Глаза. Они даже видят свет, но тот вновь же причиняет боль.

– Ишь ты, какая бодрая, – этот голос заставил повернуться. – Уже и очнулась, и шевелится… оно и вправду, кровь – не водица… да…

Аполлон Евстахиевич устроился в кресле.

И чаю сделал.

Взял, что характерно, парадный сервиз из костяного фарфора, который Анна извлекала из запасников раз в год и то, чтобы протереть и убрать на место.

Блюдце.

Чашка.

Молочник. Вазочка для сахара. Хрупкие ложечки, будто вывязанные из серебра.

– Чайку будешь? – спросил он.

– Буду, – неожиданно для себя ответила Анна.

Она обнаружила, что лежит на полу, под покрывалом, которое содрали с ближайшего диванчика. И наверное, это можно было счесть проявлением заботы.

– Уж извини, – старик отставил чашечку. – Не те у меня годы, чтоб девиц на руках носить. А ныне лето, чай, не просквозит.

Анна подумала и согласилась. И вправду лето. Почти. И сквозняков в доме не так, чтобы много. Да и вовсе, ей ли простуды бояться. Она же…

Села.

И поежилась. Кожа… ныла.

– Так бывает, – Аполлон Евстахиевич следил за нею с немалым любопытством. А и плевать. Анна касалась себя и убирала руку, прислушивалась к этой ноющей боли, и вновь прикасалась.

И убирала.

– Тьма, она людей неподготовленных любит, да… но к вечеру полегчает.

– А… проклятье?

Старик нахмурился. И переносицу потер.

– Так просто снять не выйдет. Вы его убаюкали, а я запер, так что беспокоить не должно, но надо будет решать.

– Что решать?

Он все же поднялся, и, прихрамывая на обе ноги, подошел к Анне, подал руку. А она приняла, ибо без этой руки у нее не хватило бы сил подняться.

– Ишь ты… крепкая какая, – вяло восхитился Аполлон Евстахиевич.

И Анна поняла, что это проклятие стоило ему немалых сил. Острые черты лица сделались еще острее, а на шее проступили темные нити знаков, они тянулись к ушам, выходили на щеки, поднимались выше, скрываясь в волосах.

Сами эти волосы ныне пребывали в беспорядке.

И пахло от Аполлона Евстахиевича нехорошо, кисловатым потом, болезнью.

– Вы… как себя чувствуете? – спросила Анна.

– Ишь ты… и заботливая, – он покачал головой, будто сомневаясь, стоит ли говорить. – Садись, девонька, поговорим… дело-то такое… нехорошее дело.

Наверное, со стороны они выглядели донельзя жалко, и Анна, и этот сгорбившийся, разом утративший былой лоск старик, на которого будто бы разом навалились все прожитые годы.

Но… был кипрейный чай.

Мед.

Фарфор, – теперь Анне было удивительно, что она жалела его. Чего ради? Кого ради прятала, отказывая себе в малом этом удовольствии?

Варенье.

Солнечный свет, проникавший сквозь окна. Он кружевом ложился на теплые доски пола, и в доме пахло этим светом, деревом и мастикой. Боль отступала, откатывалась приливом. И Анна наслаждалась каждым мгновеньем странного этого чаепития.

– Видишь ли… – Аполлон Евстахиевич достал из нагрудного кармана гребешок, покрутил и обратно вернув, решивши, верно, что чесать волосы за столом – не лучшая идея. – Твое проклятье, оно как бы и не твое, наведенное.

– Я знаю.

– Ишь ты, знает она… – вместо гребешка появилась тонкая палочка с серебряной иглой на конце. – Руку дай.

Анна протянула руку, и поморщилась, когда игла вспорола кожу на запястье. Кровь посыпалась алым бисером в тарелку, заботливо подставленную мастером.

Снова фарфор.

Из того же сервиза. Откуда он вообще взялся? Или… был куплен еще Никанором в числе прочих вещей, показавшихся тому необходимыми. Оно и верно, куда в приличном обществе и без сервиза.

Старик сдавил пальцами ранку, и та закрылась.

– Вот так… – лужица крови была красной, яркой, что варенье. И когда в нее опустился стеклянный шарик, на сей раз мелкий, чуть больше горошины, кровь потянулась к нему, обняла, впиталась. – Ишь ты… так вот, девонька, такие проклятья, их и без того снять непросто, ибо материно слово миром слышится. А над твоим еще и поработали… руки бы им пообрывать за этакую самодеятельность.