Одинокий некромант желает познакомиться (СИ) - Демина Карина - Страница 69

— Матушка…

— Хороша… — монахиня укоризненно покачала головой. — От красоты все грехи… все в мире от нее… покайся, и будешь спасена. Покайся…

Мелькнула мысль, что, быть может, зря Анна явилась сюда, что, быть может, матушка ее давно и прочно сошла с ума, а стало быть, спрашивать ее о делах прошлых бесполезно. Но рука с желтыми кривыми ногтями вцепилась в рукав.

— Мужа нашла богатого? Хорошо… думаешь, дитя родить?

— За что ты меня прокляла? — вопрос, мучивший Анну, вырвался из груди.

— Что? — в полутьме сверкнули живые и вполне себе ясные глаза.

— Прокляла. Не видишь? На мне проклятье, которое, как мне сказали, досталось от матери. И не случайно. Ты зачала меня, чтобы избавиться от проклятье. От кого ты его получила.

— Вот, значит… — монахиня отпустила рукав и, пожевав губу, сказала: — Не я… это была не я… я лишь подобрала тебя… проклятое дитя.

…ее история была проста.

Родителей своих Евлампия не знала. Может, оно и к лучшему, потому как кто бросит свое дитя помимо людей недостойных? Так говорили сестры при монастырском приюте, и у Евлампии не было причин им не верить. Жила она не сказать, чтобы плохо.

В приюте кормили.

Учили.

И не только грамоте, но и делу, которое должно было бы позволить сироте прокормить себя. Конечно, нельзя сказать, чтобы житье было совсем уж вольным: сестры проявляли изрядную строгость, да и работать приходилось от зари до зари, не забывая при том благодарить Господа за кусок хлеба и крышу над головой. Временами хлеб был горек, а крыша протекала, но…

…иные и того не имеют.

А потому нельзя быть неблагодарными. Господь все видит. Господь всем воздаст по заслугам. Господь всегда рядом.

О нем Евлампия забыла, стоило ей покинуть приют. Слишком уж велик и удивителен оказался мир за стенами его. В мире этом отыскалось местечко и для Евлампии, к слову, не без помощи сестер, замолвивших словечко за старательную, пусть и лишенную силы, сиротку. Нет, нельзя сказать, чтобы Евлампия разом отринула все, чему ее учили. Она была девушкой рассудительной, осознававшей, что отныне в мире этом она может рассчитывать лишь на себя.

Она жила.

Снимала крохотную комнатушку с еще двумя девочками, тоже вышедшими из монастырского приюта. Работала, силясь показать свою полезность и заслужить не только похвалу, но и прибавку к тем грошам, которые получала.

Молилась, но больше по привычке, чем и вправду испытывая нужду в беседе с Богом.

И ждала.

Чего?

Любви. Той самой, что изменит жизнь, перевернет ее, наполнит сердце и душу светом, а еще приведет ее к алтарю, позволив исполнить то исконное женское предназначение, о котором столько говорили.

Но время шло, а любовь не приходила.

Нет, на Евлампию обращали внимание, большей частью пациенты, к которым она была добра, сперва из жалости, после, когда жалость перегорела — слишком уж много было их, страждущих, — то потому, что доброта часто оборачивалась лишнею копеечкой. Конечно, ею приходилось делиться, но и того, что оставалось, хватало на малые нужды. В монастыре Евлампия привыкла жить скромно, и от привычки этой долго не могла избавиться. Но… время шло.

— Дура, — сказала как-то Таисия, которая давно уж ушла из больницы, ибо труд в ней был тяжел, а платили сущие гроши.

Тася нашла другую работу.

Какую? Она не говорила. А Евлампия… она видела и Тасины новые наряды, которые казались безумно красивыми, хотя и легкомысленными. И яркие помады, и краску для ресниц, и многие иные чудесные вещи, которые манили, но…

…рисуют лица лишь женщины легкомысленные.

А Господь, он видит.

— Выкинь уже этот бред из головы. Пользуйся, пока молода, — Тася не была злой, в отличие от Гражины, которая давно уж съехала. — Хочешь, познакомлю с кем? Ты ведь еще не… ложилась с мужчиной?

Этот вопрос Тася задала шепотом. И Евлампия покраснела.

— Ага… стало быть, нет… есть у меня один любитель целочек. Да ты не смущайся, это дело лучше использовать. Больничка твоя никуда не денется. Сама посуди, что нас ждет? Вся жизнь в этой конуре? Нет, если хочешь, конечно…

Евлампия не хотела.

За прошедшие три года она устала. От дежурств, которых становилось все больше и больше. От бессонных ночей. От старшей сестры, решившей, верно, что Евлампия — ее личная прислуга. От пациентов тоже…

— Ты как знаешь, но я… я уже собрала почти сотню.

— Рублей?

Невероятная сумма, но Таисия кивнула и шепотом же добавила:

— А будет еще больше. И всего-то надо, что полежать на кровати. Никакого тебе гноя, крови, перевязок и прочей мерзости.

— Но это же…

— То самое, — Таисия развернула ее к зеркалу. — Посмотри, кого ты видишь? Ты красивая женщина, но надолго ли? Еще год-другой и красота поблекнет. Что тогда? Да, ты можешь подыскать себе мужа и взвалить на свои плечи помимо работы еще и хозяйство. Там дети пойдут. Высосут тебя досуха. И что взамен?

Ее руки гладили шею Евлампии, плечи ее.

— Ничего! А Господь, он простит. Помолишься, и простит.

— Но…

— Я же не говорю, что тебе нужно податься в билетные. Нет, это нам ни к чему. Все будет тихо и прилично. Есть люди, готовые заплатить за вечер с чистой скромной девушкой. И заплатить хорошо, поверь. Не десяток мужиков за ночь, нет… две, быть может, три встречи в неделю… иногда реже. Бывает, что чаще… никто и никогда не узнает.

— А муж…

— У тебя он есть?

Евлампия покачала головой.

— Но ведь когда-нибудь…

— Когда-нибудь… когда-нибудь… все восстановится. Что? Я узнавала. Двадцать рублей и ты вновь девочка… а мои друзья, они ведь не только деньги платят, вот, посмотри, — Тася вытащила из-под кровати коробочку от печенья. — Видишь?

Колечки.

И бусы. Тонкие цепочки. Подвесочки.

— Видела когда-нибудь такую красоту? А ведь и она денег стоит. Вот, серебряное… а это золото. Есть у меня один… любитель… со странными вкусами. Так что ты подумай, Евлаша, хорошо подумай…

Она собиралась отказаться, но вместо этого сидела и перебирала коробку с чужими украшениями.

— Кому другому я бы не стала помогать. Но ты тихая, спокойная. И болтать не станешь. Многие… из господ не хотят, чтобы про их привычки кто узнал.

Евлампия согласилась.

Не сразу, но… месяц не задался.

Сперва старуха, которая сдавала комнатушку, подняла цену, мол, жилье дорого, а она еще всяких шалав терпеть вынуждена, потому что незамужние девки такого возрасту иначе, чем шалавами, быть не могут.

Развалились зимние ботинки.

На работе тоже неладно все, как-то вот одно к одному, и другое следом, и третье… а молитвы не спасали.

— После уже я поняла, что за меня Тасе заплатили, — монахиня присела на лавку, и места не осталось, Анне пришлось стоять, но так даже лучше. Она сомневалась, что смогла бы преодолеть брезгливость, до того грязною, заросшею гляделась келья. Аргус и тот хвост поджимал, будто брезгуя коснуться стены — Молодые и чистые всегда в цене были. Вот она и подыскивала кого… наши знали ее по приюту, верили. Да и то…

Кривые пальцы гладили щеку. Замирали на неровностях.

Сдирали бляшки сухого гноя.

— Не скажу, что она солгала. За первую встречу мне заплатили пятьдесят рублей. В больничке я получала за месяц пять, и то была счастлива. А тут… я купила себе ботиночки. И кофту. И платье еще… после были другие. Платили уже меньше, но все одно… или целый месяц ковыряться в чужих ранах, возиться с гноем, слушать вопли. Некоторые могли и ударить, не видя в том особой беды. А тут… приятные мужчины. Вино. Свечи. Подарки… у меня появилась своя шкатулка. Ничего особо ценного в ней не было, все ж зачастую дарили пустячки, вроде шелковых чулок, но это была другая жизнь, в которую мне позволили заглянуть.

Это говорили не Анне.

Женщина, в которой сложно было отыскать хоть что-то знакомое, смотрела на распятие.

— И мне понравилось… кому бы не понравилось? Я… нет, я не бросила работу в больнице. Хотела, но… тогда пришлось бы признать, что я… продаю себя за деньги.